– Совершенно верно, однако мы должны думать о будущем. Заранее, так сказать, соломки себе подстелить. В этом году состоятся новые выборы. Черчилль готовится снова попасть в парламент и вернуть пост военного министра.

– Какова задача?

– Он не должен выиграть эти выборы. Сейчас ему уже сорок восемь. Пора угомониться и не лезть в политику.

– На скрипке учиться играть?

– Зачем на скрипке? Черчилль – неплохой художник. Пейзажи рисует, а также пробует себя на ниве литературы.

– То есть политическое убийство не рассматривается?

– Если бы речь шла об убийстве, со мной сейчас разговаривали бы совсем другие люди. Подобный вариант тоже прорабатывался, не скрою, но только на крайний случай. Вас решено привлечь как специалиста по неординарным решениям.

– Я польщен.

– Это не комплимент, Джонсон. Времени мало. Кампания двадцать второго года набирает обороты, и Черчилль уже вовсю бьет копытом. Сами слышали. На раздумья у вас не более недели – двух. Я осознаю, что вас подключили слишком поздно, но тем не менее решать проблему придется вам. Если нужен помощник…

– Не нужен.

– Мои люди собрали для вас некоторые данные по этом типу: распорядок дня, перемещения, круг общения, семья, в общем, все, что может пригодиться.

– Связь через вас?

– Нет. На этот случай есть специальный человек. Вы увидите его завтра в Оксфорде. Он преподает в одном из колледжей. Заодно будет возможность взглянуть на самый престижный в мире университет. Говорят, там интересно. В свое время я мечтал в нем учиться.

Кама посмотрел на собеседника с интересом.

– Не удивляйтесь. Мой отец русский, а мать англичанка из Лутона. Это как раз между Кембриджем и Оксфордом. Она хотела, чтобы я уехал из России и готовила меня, заставляя ежедневно заниматься английским.

– Теперь я понял: у вас оксфордский акцент.

– Уловили? – рассмеялся собеседник. – Значит, не нужно уточнять, какой из двух университетов выбрала для меня мать?

– Она вас очень сильно любила.

– И желала лучшей доли.

Это прозвучало несколько двусмысленно, но Кама не стал уточнять. Совершенно очевидно, что и имя, которым назвался собеседник, и история про заботливую матушку – всего лишь часть легенды и к реальности не имеет никакого отношения.

– Уточните по Оксфорду, мистер Темпл.

– Публичная лекция, не более. Вход для всех желающих. Тот, кто вам нужен, подойдет сам после окончания.

– Что я должен сказать?

– Ничего. Он знает вас в лицо. Завтрашняя встреча – просто знакомство. В дальнейшем будете передавать информацию через него. Публичные лекции каждые вторник и пятницу.

– Понял.

– Тогда прощайте, мистер Джонсон. Мой поезд отходит через пятнадцать минут.

Приподняв шляпу, Темпл улыбнулся и повернул к зданию Чаринг-Кросс.

Дождь лил все сильней. Кама раскрыл зонт и неторопливо двинулся в сторону Пикадилли.

Встреча со связным в Оксфорде прошла штатно, как и положено опытным агентам. В Лондон Кама вернулся поздно вечером и сразу полез в ванну. Он любил думать, лежа в воде.

Джокер, встав на задние лапы, заглянул ему в лицо.

– Прости, что не взял с собой, – повинился перед напарником Кама.

Пес наморщил лоб.

– Не переживай, дружище. Случай отличиться еще представится.

Джокер фыркнул и потрусил прочь. Кама закрыл глаза.

Будем думать.

Родился, учился, воевал, писал для газет. Женился. Через жену? Нет, там все надежно. Наследственная депрессия? Неплохо, но не то. Много курит и пьет, отсюда подозрения на язву или приступ аппендицита. А вот это ближе к теме.

– Мне нужны данные на врача, услугами которого пользуется наш друг Уинстон Черчилль, – сказал он Якову утром.

Яков покосился, но ничего не сказал. Удивляться – не его стиль.

В Англии в тот раз Егер пробыл без малого три недели.

Черчилль не смог как следует провести избирательную кампанию двадцать второго года. Совершенно неожиданно для всех с ним случился приступ аппендицита, потребовавший срочной операции. В результате впервые за двадцать с лишним лет Уинстон не попал в парламент, оставшись не только без министерского поста, но и без аппендикса.

Все было довольно печально, но не для Егера. Впрочем, Кама не сомневался, что передышка не будет долгой, и Уинстон непременно вернется в политику.

– Но не сейчас, мой милый, – произнес Егер себе под нос, сунув в рот сигарету и глядя на исчезающий за бортом в самом деле туманный Альбион.

На обратном пути он задержался в Брюсселе, где его появления ждал доверенный человек.

Во Францию вернулся через неделю, надеясь предпринять еще одну попытку попасть в Россию.

Но вместо этого выехал в Берлин.

Советской России позарез нужны были данные по новому оружию, которое начали разрабатывать немецкие ученые.

Потом снова был Лондон, после него Вашингтон и опять Париж.

В Париже пришлось задержаться надолго. У советской власти во Франции были особые интересы.

Анна без него

Фефа переживала за роды Анны так, что чуть сама не попала в больницу. Давление подскочило до небес, а сердце, по ее собственному определению, наоборот, ушло в пятки.

На фоне ее психоза Анна была абсолютно спокойна и ни о чем не волновалась.

А причины для волнения были и немалые.

Девяностолетняя повитуха, призванная Фефой из запаса, сокрушалась, что таз у роженицы узкий, а ребеночек вызрел на славу.

– Фунтов на девять потянет, голуба! Раскормила ты его!

Как она умудрилась раскормить ребенка, постоянно недоедая и находясь на такой работе, как Петроградский уголовный розыск, не совсем понятно, но думать об этом было некогда.

Анна расследовала дело о двойном убийстве и была занята от зари до полуночи, радуясь тому, что в великоватой ей тужурке и толстом свитере, который она стала носить по весне, сменив к лету на просторную рубаху, живот почти не виден.

Некоторые в отделе не догадывались о ее состоянии вплоть до того дня, когда прямо из квартиры потерпевших от рук грабителей почтенных обывателей ее пришлось везти в больницу.

– К хирургу? – спросил Бездельный, оглядываясь на нее, лежащую с гримасой страдания на заднем сиденье автомобиля.

– К акушерке! – крикнула она.

Бездельный не ответил, но в зеркало она увидела его лицо. Если бы не было так больно, она хохотала бы до колик в животе, настолько очумелый вид у него оказался.

Родила она легко. Малышка просто выкатилась в подставленные руки доктора.

– Вот так колобок! – удивился он.

Потом так и называл ее все время – Колобок, даром, что получилась девочка вовсе не крупной.

Роды прошли успешно, но на следующий день у Анны началась горячка.

Доктор, которого звали то ли Семен, то ли Иван Павлович, – она все никак не могла разобраться, – никому не позволил к ней подходить. Занялся ее лечением сам.

Позже она узнала, что настоящее имя врача – Жан-Поль Симон, и был он потомком бежавших от гонений в период реставрации Бурбонов французов. Каким манером с той далекой поры он сумел сохранить французское имя, оставалось для нее загадкой, которую Иван Павлович разрешил сам, открыв под большим секретом, что его предки появились в России лишь тридцать лет назад: отец в надежде разбогатеть приехал работать куафером.

– Про то, что мои предки брали Бастилию, наплел во избежание претензий со стороны новой власти, – признался он, хитро поблескивая глазами. – Согласитесь, потомок революционеров звучит лучше, чем потомок цирюльника.

Во внешности доктора французские корни не прослеживались вовсе. Нос не имел характерной формы и размера,