сытое, здоровое от постоянного движения напоминало статуи, которыми англичане украшали свои сады. Только не мелового, а черного камня.

Вечерами осветитель брел по улице с лесенкой-сири и зажигал газовые фонари. Служанки обильно поливали террасу водой и ложились ночевать. Перед сном они пели медленные песни юга.

Родители приезжали на поезде, привозили подарки и белокожих сестрицу с братцем. Мама, почти незнакомая, Гаури брала ее за руку и отводила глаза. Родители исчезали, оставляя в воздухе мраморную пыль. Гаури запивала мраморную крошку жирным молоком кормилицы.

Когда закончилась мировая война, дядюшка сообщил об отъезде. Говорили, что Англия очень цивилизованная страна, и улицы там такие чистые, что с них можно есть. Родители приехали в последний раз. Они оторвали Гаури от бескрайней груди, к которой она так привыкла за шесть лет, и увезли на поезде из рая в столицу.

Кожа

Любовники, в неудержимом влечении вы пачкаете спины о деревянные колонны парсала. Полосы остаются на одежде. Раньше тут и на бумажных цветах не было пыли. Она вошла сюда, Гаури, черная и к тому же обсыпанная угольной копотью паровоза, а бабушка, которую все звали Мамаджи, сказала:

– Мы не берем в слуги детей.

Когда же ей объяснили, что это ее внучка, Мамаджи перестала говорить с людьми. В ее уме и глубоко в крови разорвались горячие звезды. Века правления бледных султанов и европейцев с водянистыми глазами научили думать, что светлая кожа – символ превосходства, красоты и высшего сословия. Бабушка, принцесса и дочь махарани, отказалась заботиться о внучке и велела не показывать ее соседям.

– Если кто-то спросит, так говорите, что это ребенок бхести, водоноса.

– Но ведь он больше не работает, у нас теперь водопровод.

Мамаджи стряхивала шум, как разноцветные ткани Раджастхана, залежавшиеся в сундуке:

– Не знаю, скажите людям что-нибудь!

Гаури до того было знакомо только счастье. Она врывалась в комнаты, звала бабушку по-тамильски – «патти», а тетушек – «аяш», требовала грудного молока. Бабушка спрашивала маму:

– Твой брат действительно ученый? Что они там делали с ребенком?

Все хотели исчезновения Гаури и не теряли надежды, что однажды бродяги унесут ее за Ямуну. Только вторая жена Пападжи, родная бабушкина сестра, немая от интриг королевского детства, иногда давала Гаури беглую ласку, как чужому котенку.

– Найдем ли мы ей достойного мужа? – спрашивал отец.

– Ха! Конечно, придется колупать остатки, – отвечала Мамаджи.

– Этому подгорелому ребенку нужно образование, – говорил ее угрюмый сын.

Гаури повели в дневную школу для девочек у Турецких ворот. Скоро все заметили, что детство в доме дяди не прошло напрасно, и у Гаури лучшие баллы. Пока в классе учили цифры, алфавиты урду и хинди, она умножала и писала эссе. Ее перевели в класс старше, признали в ней разумное существо, но не избавили от изгнания. Она оставалась угольной девочкой в столице цвета бледной охры.

Одноклассницы не брали ее за руку: «Она покрыта дегтем!» На пение гимнов Гаури ставили позади, с детьми потемнее. Впереди выставляли светлокожих, не глядя на рост. В спектакле ее назначили дааяном. Мол, такая роль подойдет к ее цвету и длинным волосам, на которых дааян ходит, как на паучьих лапах. Волосы у Гаури были жесткие и неблестящие, будто всегда плохо расчесанные. Они торчали остро из кос, перевязанных красными лентами. Британский солдат у Турецких ворот подзывал ее по утрам, угощал шоколадом. Гладил по голове, держал косы в ладонях. Думал, что она не понимает слов: «Какая красивая девочка».

Учительницы вместо дааян говорили «ведьма, суккуб». Они и детей называли по-своему: Индиру – Хильдой, Хемалату – Энни, Чандру – Сандрой. Гаури они называли Маргарет или Пегги. Дети в отместку пели вместо «Боже, храни короля» – «Боже, побрей короля»[2].

Все исчезли

У нее появилась подруга, не похожая на всех. Дети дразнили ее «чатни-Мэри», а по-настоящему ее звали Александра. Папа у нее был англичанин, а мама – индийской женщиной. Когда родители приходили за Александрой, Гаури видела, что и здесь, на севере, как в благословенном Нилае, люди могут сильно любить друг друга и своего ребенка-девочку.

По утрам подруги ездили вместе на трамвае. Тогда Чандни Чоук еще не зарос толпами и месивом из тряпок и овощей. Рельсы еще лежали на открытых улицах, а свежий воздух летал по ним, подхватывая домотканые одежды горожан. Трамвай тащился едва-едва, подружки успевали и наговориться, и выполнить домашнее задание. Потом они пили подслащенную воду у киоска и шли на уроки. К солдату с мокрой улыбкой Гаури больше не подходила.

Девочки обменивались павлиньими перьями и цветными мелками, мыльницами и тетрадями, которые раздавали как призы за хорошую учебу. Они построили рай в трещинах школьного двора, игрушечную замену царства, из которого вырвали Гаури. Они оградили свой мир стеной английского языка.

Неожиданно Александра перестала ходить в школу вместе с учителями, которые не могли запомнить правильные имена. Пропал и тоскливый солдат. Все белые исчезли за несколько недель, и даже песни стали другими. Вместо «Боже, побрей короля»:

Купите мне куклу,

Не хочу японскую куклу,

Купи мне индийскую куклу,

Пожалуйста, купи.

«Все ушли, – подумала Гаури, – остались только мы сами». Ей хотелось говорить об исчезновении тысяч людей, но говорить было не с кем.

Чужая земля

Стаи детей тут же почувствовали одиночество Гаури. Они бросали в него шутки, соревнуясь между собой. Бросали глину и кричали: «Земля, стань землей!» Гаури шла, делая вид, что ничего не чувствует. Грязь текла по серой школьной юбке, в лицо дул ветер с запахом реки. Возле дома стаю отгонял дядюшка Яшу, который наблюдал улицу из окна своей книжной лавки. Он качал головой на племянницу, приказывал служанке отнести форму прачкам-дхоби.

Другие взрослые двигались в круговороте хавели[3], словно далекие звезды. Появлялись из парсала, исчезали в комнатах, парили над Гаури, как хищные луни над минаретами города.

Женщины блуждали во внутреннем дворе, где лежали ветки на растопку, медные котлы, и возле разрушенного фонтана вяло подкипала стирка; где жили голуби, на которых ругалась Мамаджи:

– Зачем вы бросали птицам? Они привыкли к нашему чоуку[4], теперь портят белье.

Одежда сушилась на веревках между деревянными опорами галереи. Стирали ее женщины дома и служанки. Тяжелые покрывала, простыни, занавески отдавали дхоби, которые уносили их на гхат[5].

Лудить посуду приходил калаивала. В небольшой яме он поджигал клочок газеты и древесные угли, раздувая их козьими кожами. Гаури нравился запах канифоли