Подобно вампиру из японской сказки, жившему на дне реки, им приходится довольствоваться убежищами, которые предоставляет природа. Благодаря простому и надёжному обиталищу вмешательство вампиров в дела людей кажется ещё удивительнее.

Заросшие цветами деревенские кладбища, простота культовых сооружений, утопающих в садах, вместо печальной и величественной торжественности, принятой на Западе; простая, без малейшего признака таинственности архитектура японских зданий, отсутствие драматизации смерти, лишённой мрачной легенды и авторитарной роли, что является обычным атрибутом в христианстве, – всё это обстоятельства, которые объясняют вторжение призраков в привычную нам вселенную и связь, которую они часто поддерживают с людьми. Когда живые осознают свою ошибку, они разочаровываются, иногда пугаются. Порой и мёртвые отказываются соотносить своё поведение со знакомым обликом, проявляя агрессию. Однако тот ужас, который они внушают, лишён парализующего эффекта, свойственного европейским призракам. В результате встреча со сверхъестественным часто становится для живых просто очередным испытанием, своего рода инициацией, и завершается победой человека над призраком благодаря отваге и прежде всего хитрости.

Но японское воображение не только распахивает двери смерти. Оно подводит основание под концепцию перевоплощения: люди, предназначенные друг другу, после смерти и нового рождения опять находят тех, кого знали в прошлой жизни, в другом месте и в другом времени.

Так рождается своеобразный религиозный колорит, характерный для японских авторов, а вовсе не для западных. Он придаёт специфическую окраску некоторым метаморфозам, которые заметны в «Истории Зелёной ивы», «Смерти дикой утки». Если бы эти чудесные превращения произошли по воле волшебной палочки феи или по прихоти западного чародея, истории всего лишь потревожили бы ум любопытного читателя, как ни странно, добившись успеха. В Японии же они обращаются прямо к сердцу, поскольку в их основе лежит непостижимый закон переселения душ.

Эти рассказы часто имеют трагический финал, описывают душераздирающие разлуки, зато благодаря метаморфозам оставляют героям надежду на то, что в бесконечности, где они теряются, возможно всё. Ничто не является окончательным, история может начаться снова, а время и жизни людей – лишь круг без начала и конца.

Трагедия, слитая с надеждой, – вот мораль, которую Лафкадио Хирн предлагает осознать читателю. Недаром он сам нашёл в Японии умиротворение, которое положило конец его мучениям.

Лафкадио Хирн – яркий пример человека, оторванного от корней. Лишённый семьи, он с шестнадцати лет оказался предоставлен сам себе и пережил много невзгод. В двадцать один год Хирн перебрался в США, начал подрабатывать в газетах, но в целом влачил довольно жалкое существование.

В поисках недостижимого идеала он всеми силами стремился укорениться в новой культуре, после семи лет жизни в Новом Орлеане попытавшись обосноваться на Мартинике. Командировка в Японию открыла перед ним неожиданную возможность отыскать в этой стране приют, которого ему не удалось найти на Западе. Хирн принял буддизм, женился на японке, дочери знатного самурая, родившей ему нескольких детей, и наконец отыскал, пусть и ненадолго, настоящую гармонию в жизни, чему во многом помогли истории, которые он собирал.

В своих книгах Хирн стремится передать поэзию этих историй и отправляет послание, полное надежды, западным читателям, не испытывая ни малейшей злобы к тем, кто так и не признал его своим.

Франсис Лакассен

Сон в летний день

I

Постоялый двор показался мне раем, а слуги – небесными созданиями, потому что я только что сбежал из портового города, где надеялся отдохнуть в одном из европейских отелей, предоставлявших самые современные удобства. Поэтому постоялый двор показался мне искуплением всех зол XIX века; я прекрасно чувствовал себя в юкате, сидя на свежих мягких циновках в окружении красивых вещей и молодых девушек с тихими голосами. На обед мне подали побеги бамбука и луковицы лотоса, а в качестве сувенира подарили веер, словно спустившийся с неба. Его роспись представляла огромную волну, вздымающую пенный гребень над берегом, и восторженных морских птиц в бескрайней синеве. Глядя на веер, я уже считал, что не напрасно предпринял это путешествие. Простой рисунок сиял светом, полнился плеском воды, от него веяло морским бризом, и когда я смотрел на него, мне хотелось кричать от радости.

Меж кедровых колонн постоялого двора я видел милый серый городок, протянувшийся вдоль береговой линии; лодки, выкрашенные в жёлтый цвет и лениво дремлющие на якорях; залив, стиснутый огромными зелёными скалами, а дальше, до самого горизонта, пламенело лето. И там же виднелись горы, истаявшие, как старые воспоминания… И всё, кроме серого города, жёлтых лодок и зелёных скал, тонуло в голубизне.

Мои размышления прервал нежный вежливый голос, похожий на звон колокольчика в поющем ветре; хозяйка дома пришла поблагодарить меня за чада́й[1], и я низко поклонился ей. Она была молода, и я посчитал, что она гораздо очаровательнее девушек-мотыльков и женщины-стрекозы, вышедших из-под кисти Кунисады. Я сразу подумал о смерти, ведь любая красота таит в себе скорбь того времени, когда её не станет.

Хозяйка со всем почтением[2] спросила меня, далеко ли я собрался, чтобы она могла заказать мне курума́ю[3].

– В Кумамото, – ответил я. – Но мне очень хочется знать, как зовётся ваш дом. Я буду всегда помнить его.

– Это всего лишь ничтожные комнаты для гостей, – сказала она, – а слуги наши грубоваты… Название нашего постоялого двора – «Обитель Урасимы». Так я закажу для вас курумаю?

Её музыкальный голос затих, но меня, словно прозрачная вуаль, окутали чары, потому что имя Урасимы – это песня, завораживающая людей.

II

Однажды услышав эту историю, вы уже никогда не сможете её забыть. Каждое лето, когда я оказываюсь на побережье, особенно в мягкие безветренные дни, она настойчиво преследует меня. Существует множество местных версий этой легенды, вдохновивших создателей бесчисленных произведений искусства. Но самая трогательная и красивая история была опубликована в Манъёсю, сборнике стихов V–IX веков. Известный учёный Астон переложил эту легенду в прозаической форме, а Бэзил Чемберлен воссоздал в прозе и стихах. По моему мнению, лучшим является выпуск «Японских сказок», написанный Чемберленом для детей и проиллюстрированный восхитительными цветными гравюрами японских художников. Передо мной открыта именно эта небольшая книжка, и с её помощью я попытаюсь ещё раз пересказать старую историю об Урасиме так, как она мне представляется.

Четырнадцать веков назад молодой рыбак Урасима Таро ушёл на своей лодке далеко от побережья Суминоэ.

В те времена летние дни – сонные и нежно-голубые – не сильно отличались от нынешних; лишь несколько белых облачков висели