– Помнишь старика, помнишь, – сказал полковник Денисов. – Как дела, Виктор?

– Как сажа бела, Юрий Владимирович, но, в целом, справляюсь, – надеюсь, я говорил достаточно бодро.

Я мог позволить себе некоторую вольность. По формальным признакам я занимал должность, которая была выше, чем его – Денисов был всего лишь начальником отдела, а я – заместителем начальника управления. Правда, временным, с приставкой «и.о.», но это как в армии – командир заштатного батальона в Сыктывкаре будет выше командира роты Кремлевского полка, пусть в реальной жизни эти позиции несопоставимы.

– Хорошо, что справляешься, – я представил, как Денисов глубокомысленно кивнул. – Сколько тебе нужно времени, чтобы завершить все тамошние дела?

Вопрос меня немного напряг.

– Дня три, думаю... – прикинул я.

– Думаешь или уверен?

– Уверен.

– Хорошо, – повторился он. – Тогда слушай. Хотел до понедельника отложить, но потом подумал – чего тянуть. В общем, принято решение о твоем возвращении в Москву. Жалоба тут на тебя пришла – разлагаешься морально, народных артистов обижаешь и вообще ведешь себя неподобающе для сотрудника Комитета государственной безопасности. Так что приезжай, будем разбирать твоё персональное дело. Ну а потом посмотрим, что с тобой делать – то ли награждать за сумские дела, то ли за что-нибудь наказывать. Неделя тебе на всё про всё.

Слова Денисова о жалобе я пропустил мимо ушей. В некоторых случаях такое было, конечно, возможно, но я сомневался, что какая-то жалоба от кого угодно – и тем более на моральное разложение – могла привести к досрочному прекращению моей командировки в Сумы. К тому же мне оставалось куковать здесь всего полтора месяца, любая жалоба могла подождать этот смешной по советским меркам срок. Это же не уголовное дело с железобетонным основаниями, это чьи-то слова, которым я мог противопоставить свои слова. Впрочем, если бы было следствие – мне звонил бы не полковник Денисов и по телефону, а хмурые оперативники следственной части и в дверь.

– Так точно, Юрий Владимирович. Через неделю буду в Москве, – уверенно сказал я.

– Я в тебе не сомневался, Виктор, – слишком добродушно ответил Денисов. – Телефонограмма будет в понедельник. Всё, жду тебя в управлении.

И положил трубку.

Я немного постоял, слушая гудки отбоя, потом тоже положил трубку. Вернулся в комнату, лег обратно на кровать, на то же самое место – и уставился на темный экран телевизора.

***

Сегодня был первый день июля и суббота, которую я определил себе, как выходную. Правда, таких суббот и таких воскресений у меня в последнее время было много – неожиданно много для человека, который занимает высокий пост в областном управлении КГБ УССР.

Полковник Чепак покинул Сумы почти одновременно с Савой и в одном направлении. Насколько я знал – мне он, конечно, не докладывал, но слухами земля полнится, – сейчас он осваивал выделенный ему кабинет в сером с портиком здании на киевской Владимирской улице, дом тридцать три, и готовил генеральский мундир. Прошлое место службы, которому было отдано восемнадцать лет, Чепак, кажется, решительно вычеркнул из своей жизни. Я не исключал, что он может потянуть за собой нескольких толковых сотрудников – из первого отдела и, например, того же Петровича, – но пока что все сидели на месте и привыкали к новой метле.

После апрельского откровенного разговора мы с Чепаком больше ни разу и не поговорили по душам, а поднятых тогда тем аккуратно избегали. Впрочем, у нас были оправдания – и у меня, и у него. Мы оба готовились к его переводу в Киев, хотя и по разным причинам. Он собирался отправиться на заслуженный отдых в республиканской столице, а мне надо было иметь в запасе побольше заготовок, которые можно будет вывалить на нового начальника. Так мы и провальсировали весь май, почти не пересекаясь и общаясь только по рабочим делам. Уехал он, кстати, всё равно внезапно. Провел утреннее совещание, на котором попрощался со всеми начальниками отделов и со мной, вызвал машину – и был таков.

На фоне колоритного Чепака его сменщик – полковник Петров – смотрелся очень скромно. На службу он являлся в обычном костюме, про оружие даже не заикался, говорил слегка казенным языком и своего видения