изюм, бананы,

мадам с собачками искала капитана,

волна была спокойна, солнце

дарило человекам свет и стронций,

кровь грела плоть, и раздавались вены,

портал гудел, волна качала пену,

цвели улыбки и глаза влажнели,

играли скрипки, дети в тёмном пели,

а дети в пёстром на песке играли,

сияли плеши, плечи и кораллы.

Кричали птицы, убирали трап,

никто не спрашивал, куда идёт корабль.

Райнер Мария Рильке. Зима

На окнах снег, на крыше грязный след,

тень у стены, пар из колодца,

позёмка, будто шелуха от слов…

Наестся мёртвых яблок и вернётся,

и извлечёт сознанье из часов.

или:

Сорвётся старым снегом с крыш домов,

в седой горячке на тропе забьётся.

Наестся мёртвых яблок и вернётся

остановить сознание часов.

***

Вот и жидкость пошла, крепче держи синицу!

Отпусти в небо божьего журавля.

Господи, жизнь случайна, как невольное "бля"…

А напишут: "Автор закрыл страницу".

Пракситель

      Майе

Званый ужин. Пракситель, Фрина, гости.

Пракситель:

Полёт резца, любовь и красота –

вот жизнь моя; венец творенья – мрамор,

лишённый внешних форм. И простота

являет скрытый мир, как в теле рана.

Прекрасны сила, молодость, мечта,

так абрисы рассеивает даль,

а свет и воздух строят панораму.

Фрина:

…Кричала я: "Пожар! О Зевс, пожар!".

И мой возлюбленный назвал творенье,

что было всех творений для него

дороже. Милый гений

мой не подозревал:

хитрила я. Он мне "Эрота" в дар

отдал (я – городу), таков был уговор.

Плиний:

Ни бог, ни человек не создали б такого,

жаль, время не удержит красоту.

Ты изваял, Пракситель, ту,

к которой шёл весь мир отбить поклоны.

Царь городу хотел простить долги

за обладанье чудом, горожане ж

не отдали нагую, что долг их

в сравненье с долгими, как обморок, ногами?

Неизвестный:

Она стоит с кувшином у воды,

ласкает влага чувственные ноги,

обнажена, как утром мир, о боги!

У ног одежда, будто лёгкий дым.

И вся она желанием объята

покоя, неги, сладострастья яда.

Дух:

Ты в камне создал жизнь, но красота

была смертельней жизни, был разрушен

чудесный сон природы, где-то там,

в глубинных руслах рек, в пучинах волн

седого моря, там растаял он.

Мир лицезрел красу, потом о ней он слушал

побасенки, вторая первой лучше.

Платон:

Она текла, как воздуха поток,

как первый день, была её улыбка,

сияла и стыдилась плоть, меж ног

вставало утро, робко, мягко, зыбко,

по телу разливало крови токи.

Дивились люди, и молчали боги.

Миг смерти камня жизнью задрожал.

Как чудны копии! Что был оригинал?!

Фрина:

По воле мастера я вся в неё вошла,

и твой, Пракситель, дух живёт в богине,

что делать нам на этой половине

вульгарной бытия? Моя душа

давно не здесь, прости, иду не я,

меня уж нет, уходит тень моя…

Пракситель:

Дай руки, Фрина, мрамор холодней

твоих ладоней и грубее кожи

твоей.

Искусство? Нет, желание тревожит…

Достигший красоты небесной здесь –

земли не житель, ибо жив не весь;

земное – смертным, их мечты – богам…

И гений осушил бокал…

***

Или время не в ногу со мной,

или я на полвека хромаю,

кто-то сильный и молодой

пятернёй бытие листает.

Чёрный, красный, зелёный лист…

Как из вечности, из ниоткуда

нарисуется евангелист,

слава господу, не Иуда.

А в зрачках пробегающий зверь,

а в улыбке души простуда.

Говорю: "Анатолий, не верь,

помолчи, легковерный, покуда".

Он не курит и водку не пьёт,

и все байки о Господе знает…

Но уходит мой листолёт,

чуть на правое припадая.

Правда здесь, на моей земле,

приземляйся и бодрствуй с нами.

Тёплый вечер. Идёт кругами

тёмный лист об одном крыле.

***

Синий снег, тишина, воскресенье,

хорошо до отчаянья,

ни луча под небом, ни под богом тени

не сотрёшь, ибо нет случайного.

***

Чуть рассвело и бог мой пьян,

потом пьёт инь и курит ян

(на кухне срам и тарарам),

мой ангел, тонких два крыла,

парит в чём папа родила.

***

О поэтах в прошлом говорим

времени, не знаем в настоящем,

бедный Йорик умер молодым,

колющимся, пьющим, не иначе.

А поэтам с того свету по…,

что шумят на этом крае мира,

что ты пьёшь после Сергея По,

пишешь после Осипа Шекспира.

***

Дали землю, на ней умирать,

кормить голубей, писать стихи,

в моих жилах живёт виноград,

его речь; в Евангелии от тоски

потаённые всё слова;

не развалит почву пропажа плода,

как звезду слеза, шевельнёт едва,

как слезу звезда.

Жак Превер. Яблоко и Пикассо

На белой тарелке

с голубой каймой

сидит круглое

красное сочное яблоко

и позирует художнику.

–Не крутись, – говорит Пикассо.

–А я не кручусь, – отвечает яблоко, –

это ты скользишь глазом

и не попадаешь

в мою сердцевину.

И яблоко начинает

кружиться так, что

художник не успевает

ловить

его удивительный запах,

хотя яблоко

остаётся неподвижным.

***

Дождь, óблака промокший страх,

асфальт размочит и откроет,

и утром по асфальту роет

с посудой тип о двух ногах.

И раздевает камень скульптор,

и расщепляет мир Господь,

и женщину мужская плоть, –

и продолжает нас искусство.

***

И отделил от тени свет,

от тверди воду,

как я подошву от штиблет,

а, в непогоду.

От неприличного добро,

святых от геев,

от мужеской кости ребро,

от всех – евреев.

А в день шестой махнул рукой,

мол, дальше сами.

И закатился далеко

в себя, с усами.

***

      Тихий вечер вечен…

       Геннадий Кононов

Утро, вечер, вечность,

непостижимое лечит,

что не отворено, лжёт.

В печке огонь тёплый,

тосты, друзья, тёлки,

рукопись Кононов жжёт.

Вечер в Пыталове вечен,

и молодой, и беспечный

месяц ущербный встал.

Славно поэту в хате,

топит печку стихами,

теми, что не написал.

***

Дети падшего ангела бродят ночами,

дети светлого пишут стихи под свечами.

Мало места для крыльев и мало для слов

в переулках, на битом асфальте дворов.

То ли луч, то ли глаз, то ли свет от бутылки

замечает писатель сюжетов бытийных.

В тёмном небе луна, и звенят провода,

и уже замолчала с звездою звезда.

Старец Бог ходит в облаце, дует на звёзды.

Утро зимнее блёкло, холодно, поздно.

"Эту ночь запишу, запакую в строку,

спите, милые, мирно на правом боку".

***

Воскресенье. Октябрь.