Справедливости ради замечу, что то, как он льстил моему самолюбию, имело и один отрицательный эффект: способствовало зарождению в моем характере высокомерия и самонадеянности, с которыми мне спустя годы пришлось вступить в самостоятельную жизнь. Я слишком возомнил о себе, тем самым во многом сводя на нет те немногочисленные достоинства, которыми по праву мог гордиться.

К несчастью, в то самое время, когда бродящий в крови хмель и дух противоречия, свойственный этому возрасту (мне недавно исполнилось семнадцать), более всего нуждался в обуздании, наставнику моему пришлось уехать в связи с представившейся возможностью продвижения по службе. Тетушка лично хлопотала об этой новой должности – в знак признательности за его заботу о моем воспитании, которое она, руководствуясь, скорее, эмоциями, чем рассудком, посчитала завершенным.

Итак, мистер Селден отбыл к новому месту службы. Я проводил его с искренним сожалением; впрочем, оно скоро сменилось радостью от предвкушения еще большей свободы, нежели та, которую он, при всей мягкости своей натуры, в известной мере все-таки стеснял. Я решил, что это обстоятельство послужит моему скорейшему переезду в Лондон, о чем я давно и страстно мечтал, но не смел надеяться до тех пор, пока, после отъезда моего наставника, тетушка, которую никакая сила, кроме решимости не расставаться со мной, не могла вытащить из деревни, не заявила, что собирается – для моего блага – перебраться в столицу. Она связывала этот переезд с наступлением зимнего сезона – а теперь только-только наступила весна.

Едва мой наставник, осыпанный почестями, уехал, я с головой окунулся в прелести охоты, тетушка, которая до той поры через него руководила моими поступками и – из страха перед последствиями – удерживала юношеский пыл в разумных пределах, отныне утратила контроль над ними, касалось ли это охоты или всего остального. Я досконально знал все ее слабости и превратился благодаря этому в маленького тирана. Однако спустя две недели ничем не ограниченная страсть к охоте утратила свою остроту. Бурлящая в жилах кровь то и дело напоминала о себе; меня начало властно тянуть к объектам, представляющим гораздо больший интерес, чем собаки и лошади. Здоровый, крепкий организм, внешне выражавшийся в свежем румянце и сильных, пропорциональных членах, подавал первые сигналы моей созревающей мужественности, осознавшей свою заветную цель, на которую нам безошибочно указывает сама природа, заставляя догадываться о назначении тех частей тела, которые больше всего приковывают к себе наше внимание, и таким образом, избавляя от необходимости краснеть и задавать глупые вопросы. Не то чтобы я до тех пор пребывал в пассивном ожидании прихода неких страстей, но первые мои попытки были так грубы и несовершенны, а мой досуг – до такой степени ограничен – как учебой, спортом и детскими играми, так и постоянной потребностью тетушки не выпускать меня из поля зрения, – что у меня не было времени не только на то, чтобы осуществить некоторые из моих фантазий, но и помыслить о них; естественно, им ничего не оставалось, как утихомириться, наподобие легкого бриза, которого едва хватало на образование легкой, еле заметной ряби на дотоле гладкой поверхности моей души. Однако со временем эти желания, подогреваемые пылом юности, приобрели большую власть над моим воображением, порождая в мозгу любострастные картины – постепенно они полностью завладели моим существом. Я инстинктивно чувствовал, что если мне кого-то и недостает, так это женщины. В то время я еще не имел в виду какой-нибудь определенной представительницы этого пола, а лишь алкал и предпринимал робкие поиски, что было совсем не легким делом – особенно для меня, особенно в тетушкиных владениях и при нашем образе жизни, когда строгие правила, а пуще того, тетушкины заботы ограждали меня от соблазна надежнее, чем иную девственницу, жаждущую избавиться от ненавистного бремени.

Постепенно клеймо девственника стало для меня нестерпимым.

Тем не менее воздействие на меня пробуждающихся страстей выражалось несколько иначе, чем у многих моих сверстников. Вместо того чтобы бунтовать, я проявлял внешнюю покорность. Мной овладело нечто, похожее на врожденную скромность, даже застенчивость, благодаря которой мне удавалось скрывать от посторонних глаз хаос, царивший в душе. Пожалуй, можно сказать, что я превратился из грубого, неотесанного дикаря в чуточку более цивилизованного. В юные годы похоть часто надевает лучину кротости – очевидно, по той причине, что утоление жажды целиком зависит от расположения другого человека. В пору созревания я обнаружил склонность к нежной меланхолии, проявлявшейся в частой задумчивости: ведь необходимость обдумать пути к достижению цели побуждает искать уединения и рождает безразличие ко всему, что не имеет отношения к юношеской лихорадке, для излечения которой не нужно бежать к докторам. И все же, как ни сильна была во мне эта юношеская жажда, ей суждено было, хотя бы временно, уступить место еще более всепоглощающему и благороднейшему из чувств – самой Любви.

Примерно в миле от тетушкиной усадьбы, на опушке леса, стояло одинокое строение с соломенной крышей – небольшой коттедж, самим своим жалким видом надежнее защищенный от воров, чем невысоким забором и палисадниками, по которым вольготно бродила немногочисленная домашняя птица.

Я часто заезжал сюда по дороге к месту развлечения либо охоты. Пожилая женщина, арендовавшая коттедж у моей тетушки, всякий раз старалась чем-либо меня угостить, когда я делал там привал, чтобы обсушиться и отдохнуть; в знак благодарности я без особого труда уговаривал тетушку отказаться от арендной платы.

С этой доброй женщиной жил только одиннадцатилетний внук, чьи смышленость, доброжелательность и постоянная готовность сопровождать меня на охоту, выслеживать для меня дичь или хотя бы носить ружье настолько расположила меня к нему, что я упросил его бабушку отпустить его ко мне в услужение, имея в виду позаботиться о нем и в дальнейшем предоставить лучшие возможности, нежели те, что были в ее распоряжении.

Старушка позволила мне увезти его, высказав одну только легкую грусть, вызванную привязанностью к мальчику и предстоящим одиночеством. Что до парнишки, то он пришел от моего предложения в восторг, а красивая, специально для него заказанная ливрея и перспектива прислуживать мне одному быстро изгнали из его сердца всякие сожаления.

Теперь, отправляясь вместе с ним на охоту, я всякий раз заезжал к старой женщине. Однажды, всего через несколько дней после того, как мальчик поступил ко мне в услужение, утомившись больше обычного, я решил сделать там короткий привал, рассчитывая только выпить немного заранее заказанного сидра. Каково же было мое удивление, когда, смело шагнув в знакомую гостиную, где я всегда был желанным гостем и которая считалась лучшею комнатой (хотя и ее обстановка оставляла желать лучшего: здесь были старенький шатающийся стол, несколько жалких эстампов на стенах да гербовый щит в сиротливой раме с выбитым стеклом), обнаружил, что обстановка разительным образом изменилась, а за столом сидят и пьют чай из дорогого сервиза две незнакомые дамы. Никогда еще не видел я под этой ветхой крышей подобного великолепия.

Когда я, по обыкновению резко, распахнул дверь и вошел в комнату, так что прислуживавшая дамам хозяйка коттеджа не успела заметить и остановить меня, обе незнакомки поднялись со стульев и присели в вежливом реверансе. Казалось, их немного смутило и обеспокоило мое вторжение, хотя они и были подготовлены к нему хозяйкиными рассказами.