Под вой сигналки мы уносимся прочь.

– А… – Указываю за спину. Внутри холодеет от дурного предчувствия. – Мы же машину задели.

– К драконам её.

– Но… тебя прав лишат.

– Плевать.

Проскочив по дворам, он выруливает на соседнюю улицу с четырёхполосным движением и встраивается во второй ряд.

Не нравится мне это всё, совсем не нравится.

– Развернись, – прошу я. – Мне надо на квартиру вещи забрать, иначе их выкинут.

– Они тебе больше не понадобятся.

– Как это не понадобятся? – Взмахиваю руками. – Там не просто шмотки с косметикой, там фотографии, часть моих документов, там…

– Замолчи.

– Слушай, ты! Тебя не было пять лет, я уже совершеннолетняя…

– Замолчи, или я тебя ударю.

Его тон и каменное выражение лица не оставляют сомнений в исполнении угрозы. Страх сковывает сердце. Но я спрашиваю, хоть и тихо:

– Почему?

– Потому что я потратил слишком много времени на твои поиски, мы можем опоздать.

– Куда?

– Домой, – что-то странное в его голосе, интонация, которой я прежде не слышала: болезненная нежность.

Сложив руки на груди, откидываюсь на сиденье. Хорошо, пока помолчу, но при удобном случае сбегу. На светофоре, например, вон он впереди маячит.

– Витория, даже не пытайся сбежать.

– Мне нужны мои вещи.

– Нет. Там, куда мы направляемся, они не нужны.

Внутренности сжимаются: он, случаем, не в сектанты заделался? А то бывают такие: живут на закрытой территории по своим правилам, людей в рабстве держат…

– А зачем тебе я? – интересуюсь ласково. – Может, ты… как-нибудь сам? То, что я твоя дочь, вовсе не…

Он проносится на красный свет, чудом не снеся коляску.

– Ты псих! – От осознания, что ещё полметра в сторону, и мы бы раздавили ребёнка, заходится сердце.

– Заткнись! – Отец стискивает руль. – Мы можем опоздать, дура!

Меня потряхивает. По лицу отца идут красные пятна, висок блестит от пота. Устремлённый на дорогу взгляд напряжён, зубы стиснуты. Может, батя окончательно рехнулся? Вдруг у него шизофрения? Он же спьяну говорил, что был великим магом, мысли читал, историю вершил… потом это всё списали на алкоголь, но что… что если он правда сумасшедший?

Чёрная «Мазда» притормаживает в хвосте пробки на светофоре. Отца перекашивает:

– Ублюдки, не нашли другого времени, чтобы сунуться поперёк дороги!

Мы стоим, и это отличный шанс смыться. Дёргаю ручку, но сильная рука хватает меня за шиворот.

– Не смей! – Отец оттягивает меня от двери.

Впиваюсь ногтями в его ладонь, пытаюсь укусить. Боль пронзает скулу, и всё меркнет…

***

Жарко. Спать жарко и душно. Терпеть не могу лето и осень, лучше зима, когда прохладно и всё вокруг сверкает. Сглатываю. Голову пронзает боль и понимание, что я не в постели, а в кресле. Кажется, кожаном: так мерзко оно липнет к спине вместе с влажной от жары блузкой.

– Я знаю, что ты не спишь, – произносит отец.

Касаюсь припухшей скулы. Больно! Страх удара сковывает тело, но удара так и не следует.

Поют птички.

Осторожно приоткрываю глаза: в салоне полумрак, вокруг – деревья. Птички поют очень весело.

Отец то ли в секту хочет затащить, то ли в рабство продать. А может, принести в жертву разгулявшейся шизофрении?

– Уже скоро. – Отец поворачивается, и я отодвигаюсь: его взгляд безумен, дрожащие губы искажены страшной улыбкой.

Он плачет. Густые чёрные ресницы торчат мокрыми пучками, блестящие дорожки сползают по щекам, а на рубашке – тёмные влажные капли.

– Ты меня убьёшь? – выдавливаю я.

– Нет, – смеётся он. – Сейчас для меня нет ничего ценнее твоей жизни!

Хочется верить. Только от ужаса внутренности сжимаются, а зубы норовят постучать друг о друга.

– Пойдём, – безумно улыбающийся отец протягивает руку.

Вжимаясь в дверь, лихорадочно шарю сзади, пытаясь отыскать в кармане телефон, но его нет, и сумочки с документами тоже нет. В салоне всё гладкое, хорошо прикрученное: ничего не оторвёшь, чтобы использовать вместо оружия. Может, в лесу попадётся крепкая палка? Или камень?

А пока надо изобразить покорность. Опустив взгляд, киваю.

Отец выходит из машины. Резко отворив дверь со своей стороны, бросаюсь на улицу. Затёкшая нога подламывается, немеет от тысяч щекотных уколов. Тут же отец вздёргивает меня вверх.

– Доченька, – он обнимает меня и подхватывает на руки. – Я никогда не был так рад тому, что ты у меня есть.

От ужаса стискивает горло. Лихорадку мыслей сбивают отдалённые голоса.

Где-то рядом люди. Враги или надежда на спасение? Оглядываюсь, пытаясь понять, где мы, но кругом деревья. Кажется, журчит вода. Голоса звучат ближе. Между кустов вспыхивает оранжевый глаз костра.

Люди. Здесь люди! Они жгут костёр. Пахнет шашлыком…

В стороне за деревьями и кустами вспыхивает белый свет. Гаснет. Опять вспыхивает. Будто подмигивает…

Зачем я волнуюсь? Чего боюсь? И лес, и странное поведение отца – всё это неважно. Главное – мерцающий свет. Надо к нему подойти, слиться с ним. Свет – только он имеет значение.

Почти не чувствую, как соскальзываю с рук отца. Шагаю к сиянию, но отец толкает меня в сторону.

– Пусти, – я тянусь к мерцающему свету.

Перехватив под рёбрами, отец тащит меня в сторону, подальше от костра. Стучу по его руке кулаками, царапаю: мне же надо туда, к свету. Обязательно!

Протащив сквозь кусты, отец ставит меня на траву. Придерживает под рёбрами, теперь позволяя идти к неведомому восхитительному свету.

К нему иду не только я: светловолосая девушка в платье и дерзких розовых кроссовках ломится сквозь кусты прямо к источнику мерцающего сияния.

Приоткрываю губы её окликнуть, но отец зажимает мне рот ладонью, шипит на ухо:

– Тихо!

Ну и ладно, главное – разрешает двигаться к свету.

Трещат кусты. Мы входим в них по проторённой блондинкой дорожке. Та с остервенением раздвигает ветки, оставляя на них нити и лоскуты платья. Краем сознания отмечаю, что ей, наверное, больно, но почти сразу мысли пронзает непреодолимое желание добраться до источника пульсирующего света.

Блондинка первой прорывается сквозь кусты.

– А-а-а-а! – раздаётся оттуда мужской голос.