двух опасных Громил, а третий… Третий тоже был знаком Серодымке, но понять — что именно он означает — понять она никак не могла.

Обе бо’льшие Громилы подошли к меньшей, одна из них наклонилась и что-то сделала около места обитания шумной бестолковой меньшей. Знакомый запах усилился, а меньшая Громила тут же перестала вопить во все горло, устроилась поудобнее и затихла. Глаза ее чуть подернулась пленкой, и Громила, кажется, начала задремывать. Обе же бо’льшие Громилы принялись рассматривать то, что оказалось у них в руках. Белое, круглое… И Серодымка узнала… Из этого круглого белого всегда можно было получить нечто мутно-прозрачное и жидкое (хотя и не такое, как вода), и более густое желтое. И прозрачное жидкое, и густое желтое было безмерно вкусным, а получить их можно очень просто — стоило только посильнее толкнуть белое круглое. Обе Громилы заговорили — не очень громко, но почти весело. Серодымка уже знала — так они были довольны и радостны. Она была очень умной малышкой и понимала многое… Конечно, она понимала не все и не всегда, но очень и очень старалась.

А затем белое вознеслось выше и скрылось из глаз Серодымки. Малышка очень осторожно и аккуратно — чтобы не попасться на глаза Громил — высунулась из укрытия, откуда доселе наблюдала за всем происходящим, и сделала несколько мелких шажков в сторону, откуда с высоты все еще раздавался вкусный запах.

Громилы говорили все громче и громче, тон их голосов становился все более напряженным; малышка Серодымка могла различить слова «испечь», «сварить» и «поджарить».

Пользуясь тем, что спор между Громилами, судя по всему, разгорался, и те были сильно увлечены этим спором, Серодымка пробежала еще немного… И ощутила Запах, от которого похолодела. Если та шумная и беспокойная меньшая Громила была почти не опасна, а обе бо’льшие зачастую просто не замечали и их можно было обмануть, затаившись где-нибудь в темном уголке, то от обладателя Этого Запаха спрятаться не было никакой возможности и никуда. И нес этот Запах только одно — Смерть. Потому что это был Запах Хищника. Ловкого, коварного, бесшумного и очень-очень быстрого.

Серодымка запаниковала, разом теряя голову от охватившего ее безумного страха, засуетилась и изо всех сил кинулась туда, где пахло так вкусно: авось хоть перед смертью ей удастся всласть наесться. Она стремительно взобралась наверх — на большое твердое… деревянное, заметив большую тень Хищника, быстро скользнувшую туда, где только что стояла маленькая Серодымка.

Одна из двух Громил, что до сей поры громко спорили, закричала на тень и Хищник, видимо, испугавшись этого крика, шмыгнул в угол.

Серодымка же лихорадочно дернулась от возгласа, и… Белое с хрустом упало вниз, обнажая свое вкусное сокровище — прозрачное жидкое и желтое, как солнышко, и густое. И тут же шум усилился во много раз. Обе бо’льшие Громилы теперь издавали оглушающие воющие звуки, а подбежавшая к ним меньшая вновь суетилась, топочась вокруг, и тоже истошно орала.

Маленькая Серодымка, перепуганная всем этим гвалтом и неразберихой, и спрятавшаяся в еще более дальний и темный уголок, различала только слова «дед», «бабка» и «яичко». Ведь не зря Серодымка была очень умной мышкой и имела большие — для своего крохотного размера — способности к языкам любых существ, с которыми встречалась — будь то человек, курица или кошка.

Конец

Жизнь бумажного листка

Жил на свете бумажный листок. Белый-белый, словно свежевыпавший снег, чистый-чистый, как только выстиранная простыня. Настолько белым, чистым и пустым он был, что была ему его жизнь пуста и скучна. Жил бумажный листок на столе, рядом с пеналом, в котором жили ручки и карандаши, а также ластик. А еще стояла на столе красивая тяжелая чернильница, полная синих чернил. Как мечтал листок, чтобы одна из перьевых ручек набрала в себя чернил и начертила на его белизне какой-нибудь узор! Или братцы-карандаши постарались и оставили листике красивый рисунок! Но и ручки и карандаши маялись без дела и скучали, совсем обленившись. Сколько не просил их листок, они лишь отвечали, что не могут работать без твердой руки. А твердая рука все не появлялась и не появлялась.

А рядом со столом висела полка, где расположились книги. Иногда они оказывались на столе, и порой даже раскрытые; и так листок узнал, что книги полны волшебства. В одних были красивые картинки, изображающие диковинных животных, вещей, человека… В других было рассказано про далекие страны и путешествия, разные истории. В третьих же — написаны умные формулы, цифры и расчёты… А еще — книги были родственниками бумажного листка. Как же он завидовал своим родичам-книгам! Ведь в них было столько интересного, столько знаний; их брали с полки те, у кого была твердая рука; с ними общались, и книги делились своими знаниями.

— Глупый ты глупый, — откликнулся однажды на сетования бумажного листка энциклопедический том. На его обложке были изображены круги, квадраты и волнистые линии, а рассказывал он про непонятную, но оттого еще более притягательную «геометрию». — Мы говорим лишь о том, что в нас есть, не в силах изменить ни словечка, ни запятой. Сначала это интересно, но потом наскучивает и вгоняет в тоску и уныние. Особенно если то, о чем мы рассказываем, надоедает, или перестает быть нужным. И тогда нас забывают, и мы стоим на полке подолгу. Ты же бел и чист, и тебе еще предстоит познать радость обновления знанием.

— На тебе что-нибудь нарисуют или напишут, и ты перестанешь быть интересным и нужным. — Влезла в разговор толстая книга с крупным названием «Философия» на обложке. Это была настолько серьезная и суровая книга, что кроме названия и, охватывавшего его узора, на обложке не было нарисовано ничего больше. Правда — буквы и узор были очень красивыми!

— Ты не права. — Мягко опровергла «философию» совсем уж скромная темно-синяя книга с не менее скромными буквами надписи «Библия». — Если на нем напишут что-то важное, то потом будут перечитывать не раз, не два и не десять даже.

Книги спорили, ведь им было скучно, а листок мечтал. Мечтал, что на нем появятся буквы и рисунки. Правда, иногда по ночам ему снились кошмары: будто твердая рука сминает его в комок и выбрасывает неизвестно куда. Ощущения от того, что его сминают, бывало ужасным, болезненным. Хуже были только кошмары о том, что его берут жесткими пальцами и разрывают — пополам, потом еще и еще на много кусочков. И тогда бумажный листок просыпался, всхлипывал и дрожал, словно осенний лист на ветру. Но кошмары снились