Он протягивает руку и прикасается одним пальцем — осторожно и неуверенно еще — к чему-то мягкому, щекочущему палец. Смеется — звонко и заливисто — от всего сердца, чистого, полного радостного восторга: узнал новое. И повторяет — как может: — Титотик.

Теперь смеется уже мама — радостная и гордая. Повторяет: — Правильно, цветочек. Одуванчик. И это одуванчик. — Показывает на другое: круглое мягкое и белое.

Он еще не знает ни белого, ни желтого, ни круглого. Для него это просто другое. Это он понимает. То, другое, неожиданно ломается, когда он нажимает пальцем посильней. Он морщится, сопит, готовый заплакать. Но мама смеется, целует его в нос.

— Ах ты, Олежек, одуванчик мой дорогой.

И правда, он похож на одуванчик: рыжеволосый, короткие волосики чуть встрепаны, как одуванчиковые лепестки.

Мама срывает еще один белый одуванчик и дует на его головку-шарик.

А Олежка снова смеется — щекотно ему от пушинок и радостно от самого этого одуванчика, от солнечного дня, от маминых рук.

II

«Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку…» (с)

Стебелек за стебельком, головка к головке. Главное, чтобы ножки не ломались, иначе венок получится кривым, а то и вовсе развалится. И ничего, что руки потом будут в коричневых пятнах, которые очень сложно оттереть. Зато сейчас из-под его пальцев выходит так похожее на солнышко украшение, которое порадует такую же солнечную девочку.

— Эй ты, одуванчик…

Он не успевает среагировать, и Ромка — большой мальчишка из пятого класса — вырывает из его рук почти готовый венок. Кидает на землю и намеренно сильно вдавливает ботинком. Золотистые пушистые головки сминаются, покрываются грязью; слышится сочный хруст стебельков.

— Девчонка. — С презрительной насмешкой припечатывает Ромка и удирает, оставляя его в рассерженно-обиженной злости.

На глазах вскипают слезы. Вокруг еще много цветов, но именно эти — погибшие из-за вредителя-Ромки — были результатом его труда.

III

«Нарву цветов и подарю букет, той девушке, которую люблю» (с)

Все надо делать аккуратно. Сорвать так, чтобы ни малейшее движение воздуха не тронуло идеальный пушистый шарик; так же аккуратно — чтобы не напортачить уже самому — опрыскать лаком для волос, выпрошенным у мамы; дать немного просохнуть, держа цветок в руке; воткнуть в полую ножку толстую проволоку с крючком на конце; и, наконец, подвесить цветок на веревку за этот самый крючок и еще раз опрыскать лаком. И оставить на ночь как следует просохнуть.

Ему нравится составлять букеты в определенном стиле — японской икебаны. А сегодня это особенно приятно — ведь эту композицию, которая получила название «Снежная легкость», состоящую из особым образом обработанных одуванчиков и ромашек, он подарит самой чудесной девочке на свете. И, может быть, она улыбнется ему.

— Ой! — Ее глаза — такие большие и глубокие, словно он окунулся в далекое ночное небо — широко распаиваются от изумления.

Она аккуратно берет у него из руки букет «замороженных» цветов и, несмотря на то, что кто-то рядом хихикает, быстро целует его в щеку: — Спасибо, Одуванчик. — И смеется.

И он тоже. Ему вовсе не обидно, что она назвала его так.

IV

«Срывал я солнце голыми руками.» (с)

— Ну ты, парень, и балбес. — Стоящий рядом мужик «шкаф семь-на восемь» с огромным букетом одуряюще пахнущей сирени ухмыляется. — Глянь: чего другие тащат. А ты? Отходит тебя твоя этим веником по морде — учихаешься. Да и вообще… запачкаешь же.

Он с улыбкой качает головой: — Не запачкаю. И не отходит. Мы оба их любим.

Мужики, стоящие неподалеку, поглядывают на него насмешливо, кто-то даже с жалостью. У каждого в руках цветы: роскошные розы, хризантемы, ветки сирени. И только у него скромный и, правда, немного пачкающий руки белым соком, оставляющим на коже коричневые следы, букет золотисто-желтых по-цыплячьи пушистых цветов. Все мужики нервничают: то поглядывая на часы, то — на запертую дверь трехэтажного серо-зеленого здания.

Он первый замечает женщину со свертком необычной формы в руках, выходящую из здания. Точнее — на руках. И бросается к ней. Аккуратно отгибает угол свертка, держа букет другой рукой.

— Она… она похожа…

— На тебя. — Супруга улыбается. — Такой же одуванчик.

Они оба смеются, глядя на крохотный комочек с редким рыжеватым пушком.

Он протягивает букет, аккуратно забирая у нее сверток.

Женщина с улыбкой ерошит рыжевато-золотистую шевелюру, затем с нежностью касается губами его виска: — Одуванчики вы мои дорогие.

V

«А не спеши ты нас хоронить» (с)

Грохот, раздавшийся совсем неподалеку, закладывает уши. Взметнулась вверх поднятая взрывом земля. Выругался сидящий рядом в окопе солдат.

— Эк, чтоб их… Шмаляют почем зря, а мы тут сиди, башку не высунь.

Сосед — почти ровесник, лет на пять всего старше. Смотрит почти в упор, уголок губ странно дергается. Контуженный что ли?

— Вот не ожидал тебя снова когда-то встретить. Тем более — тут. Ну, здравствуй, Одуванчик. — И улыбается — кривовато и чуть неуверенно-напряженно.

Память неожиданно подбрасывает картинку: пушистые золотистые цветочные головки — смятые, размазанные и перепачканные в грязи.

— Ромка?! — в этом возгласе соединяются величайшее удивление и радость от встречи. Давешней детской обиды, разницы в возрасте — ничего этого нет и в помине. Теперь их объединяют общие воспоминания, двор, то, что сейчас они вместе здесь — в этом страшном месте, где каждый миг может быть последним. Они говорят о тех годах, когда судьба в лице родителей увела Ромку со двора и увезла в другой город. О том — что было в их жизни.

— А откуда ты мое прозвище-то помнишь? — он меняет тему, видя, как меняется лицо Ромки, когда разговор доходит до семей — каменеет, под челюстью начинают «играть» желваки, а сам Ромка резко замолкает. Но после заданного вопроса о прозвище по губам бывшего «недруга» скользит улыбка — немного виноватая, ностальгическая.

— Да вот… помню. И то, что тогда сотворил, тоже помню, представляешь? — чуть удивленно.

Олег присвистывает: — Ну и память.

Ромка хмыкает и продолжает: — Понимаю — столько лет прошло, но… Ты уж прости меня, Олег.

Он смеется и машет рукой. — Вот сейчас этих гадов отобьем и пойдем мировую пить. Не зевай только.

И они снова всматриваются в расстилающееся впереди поле, где среди травянистой зелени и цветов все увеличиваются пятна вывороченной земли и выжженной травы. Это горящее пространство все приближается. А затем слышится рокот моторов.

— Танки. Все, приехали. Теперь держись, Одуванчик. — Ромка криво усмехается, сплевывает и приникает к пулемету.

— Ты тоже. И помни — нам еще вечером пить.

Они перекидываются шутками, прекрасно понимая, что эти шутки могут быть последними