Соланж родилась в Эльзасе. Кожа ее была бледной, а волосы соломенного цвета. Несмотря на ангельский вид и предполагаемый сказочный подтекст характера, она была жестка, как сталь, и экономна, как хуторские крестьяне Северной Европы, от которых и происходила. Так я объясняла себе ее бережливость и умеренность.

Она ела сыр и оставляла корки, которые сушила, после чего растирала себе в суп. Точно так же она обходилась с высохшими остатками длинных батонов багета.

Она была сдержанна, во время разговора практически не жестикулировала, и у нее было всего три платья, что объясняло почти полное отсутствие вариаций в ее облике. В общем, хотя Соланж и была стопроцентной француженкой и обладала определенным шармом и сексапилом, я поняла, что, если все француженки такие же, как она, мне явно стоит пересмотреть свое представление о представительницах женского пола Пятой республики. К тому времени я поняла, что общеизвестное выражение je ne sais quoi[5], которое англосаксы[6]связывают с француженками, вероятно, скрыто где-то в их глубине и совсем не так очевидно, как принято считать.

На последнем курсе Сорбонны я читала много nouveaux romans[7], часто носила шарфы и платки и благодаря ежедневному общению с местными жителями приобрела собственное отношение к французам – смесь любви и ненависти. Прошел насыщенный событиями и вкусной едой год, но после возвращения в Калифорнию я решила, что мои французские деньки окончились навсегда.

Однако не тут-то было. Через много лет после описанных событий я встретила француза, который работал над кинокартиной в Лос-Анджелесе. Я мгновенно поняла, что он француз, потому что он ел гамбургер вилкой. У нас начался роман, я вернулась во Францию, где мы и поженились, у нас родились двое детей, и я счастливо продолжала изучать флору и фауну местных нравов и обычаев. Я жила в северо-восточной части города на правом берегу в XIX arrondissement – изначально рабочей окраине столицы, куда медленно, но неуклонно переселялась обеспеченная часть населения. Эту часть города я называла «рабочим Парижем» из-за высокой плотности жителей, многие из которых приехали сюда из самых разных уголков мира. (Один из моих парижских друзей шутил, что для того, чтобы попасть в мой район, ему надо брать с собой паспорт. В то время такой снобизм меня еще удивлял.) Франция – это не только Эйфелева, но и Вавилонская башня, и XIX arrondissement служит тому прекрасным подтверждением.

Как бы там ни было, во времена, когда я поселилась в XIX arrondissement, этого района не было на многих туристических картах и в путеводителях. Казалось, что авторы путеводителей клали большое круглое печенье в центр карты Парижа, обрезали вокруг него ножницами и ненужную часть карты выбрасывали. Из северных окраин на слуху были только Монмартр и кладбище Пер-Лашез. «Настоящий» Париж, который все должны знать, был расположен в центре карты и ограничивался Левым Берегом[8].

Почему я об этом так подробно рассказываю? Дело в том, что большая часть стереотипов о француженках связана именно с центром города, о котором так много писали и который в основном и осматривают туристы. Именно в районах вокруг Сены и зародились клише и мифы о парижанке – слегка высокомерной особе с длинными ногами, у которой полностью отсутствует жировая прослойка, которая гуляет по Сен-Жерме́н-де-Пре, выглядит très chic[9] и которая олицетворяет сексуальность, как никто другой.

Шикарная Parisienne[10] с Левого берега Сены не может олицетворять всех француженок точно так же, как и Париж не может быть единственным символом, представляющим все остальные французские города. Чтобы в этом убедиться, совершенно не обязательно посещать все 95 департаментов Французской республики. Просто сойдите с протоптанных туристами маршрутов в центре города, которые больше отражают славное прошлое страны, чем ее многогранное, разноцветное и разношерстное настоящее, и вы столкнетесь с огромным количеством женщин, не принадлежащих к стереотипу гламурной парижанки. Обобщения делать всегда сложно, и эта книга – не исключение. На каждую женщину, соответствующую стереотипу, есть, по крайней мере, одна, которая олицетворяет ее полную противоположность. На каждую парижанку, которая словно сошла с обложки журнала Elle и прогуливается по обувному раю на земле – улице Гренель, в мини-юбке размером со столовую салфетку и с последним романом Мишеля Уэльбека в сумочке, существует другая француженка, живущая в Сан-Бонне-ле-Шато, которая заказывает платья-разлетайки в цветочных узорах по каталогу La Redoute, играет в петанк по выходным после того, как споет в хоре в местной церкви. И такая француженка может быть очень толстой.

Все это напоминает мне закадровый голос в классической картине Жан-Люка Годара «Мужское – женское» 1966 г. Зритель видит зернистые черно-белые кадры, показывающие обычных француженок за работой, которые вызывают в памяти лучшие дни французской новой волны, и слышит женский закадровый голос:

«Сегодня в Париже. О чем мечтают молодые женщины? Но какие молодые женщины? Те, которые работают на конвейере и которым не до секса, потому что они безмерно устают на работе? Сотрудницы маникюрных салонов, которые с восемнадцати лет начинают подрабатывать проституцией в больших отелях на правом берегу Сены? Или школьницы, которые читают только Анри Луи Бергсона[11]и Сартра, потому что их богатые буржуазные родители никуда не разрешают им ходить? Среднестатистической француженки не существует».

Совершенно верно. Нет среднестатистической француженки, точно так же, как нет среднестатистической американки, японки или итальянки. И тем не менее.

Она все же существует. На днях я случайно подслушала разговор американцев, один из них рассказывал коллеге о новой любовнице своего начальника. Он сказал только два слова: «Она француженка», и этими словами все было сказано. Его коллега понимающе улыбнулся, поднял бровь и ответил: «О-ла-ла».