За первые несколько лет через Гуантанамо прошли 750 боевиков террористических организаций исламского толка. Около трехсот из них за это время либо полностью освободили, либо перевели в другие тюрьмы. Некоторых экстрадировали в те страны, гражданами которых они являлись. К тому же Верховный суд США принял решение, в соответствии с которым заключенные Гуантанамо получили право обращаться в обычные гражданские суды Америки. После этого решения суды завалили жалобами и в подавляющем числе случаев суд принимал решение о незаконности содержания того или иного террориста в Гуантанамо. Одним словом, началась обычная чехарда, за которой, как всегда стояли две основные политические силы США, а также интересы спецслужб и финансистов военно-промышленного комплекса.

Так продолжалось до тех пор, пока не обнародовали список, из которого стало ясно, что большинство освобожденных вернулись к террористической деятельности, а бывший узник Гуантанамо Саид Заир аль-Шахри является одним из лидеров Аль-Кайды, а его бывший сокамерник мулла Ахмад возглавляет боевиков движения Талибан в Афганистане. Все это привело в итоге к тому, что год назад американский президент подписал закон, запрещающий перемещение узников Гуантанамо в другие страны. Исключение составляли лишь единичные случаи, когда задержанный мог доказать свою истинную непричастность к террористическим организациям. И если до этого уже всерьез стали поговаривать о необходимости полного закрытия тюрьмы, то новый закон президента исключал всякие мысли об этом. К тому же здесь, в Гуантанамо, содержался сейчас под усиленной охраной один из лидеров Аль-Кайды, ближайший сподвижник Усамы Бин Ладена — шейх Йохийя ибн Халид. Американцы считают его одним из главных организаторов терактов 11 сентября 2001 года и суд над ним, как уже сообщили, будет проходить непосредственно на территории тюрьмы Гуантанамо…

* * *

…Музыка прекратилась так же внезапно, как и возникла. Странно, но от этой внезапной тишины даже в ушах заломило. А может, такой эффект был запланирован. Снова загремели засовы, дверь тяжело приоткрылась и в камеру протиснулся солдат. Поведя дулом автомата, он красноречиво указал: на выход. На этот раз не было ни мешка, закрывающего лицо, ни наручников. По крутой каменной лестнице, он поднялся наверх и уже через несколько минут оказался в другой камере. Одна стена была решетчатой, три других каменные. Вдоль одной из стен топчан с плоским матрасиком, в углу — параша. Сопровождающий солдат достал из нагрудного кармана сложенный листок, развернул его и бесцветным голосом пробубнил инструкцию: подъем, завтрак, прогулка, обед, прогулка, ужин, прогулка перед сном, отбой. В камере запрещается иметь предметы личного пользования. Кроме зубной щетки, пасты и мыла. Прочитав, четко развернулся через плечо и вышел. Через несколько минут за ним снова пришли и отвели в душ. Когда он смыл с себя, как ему казалось, пуд грязи, то на лавке в предбаннике обнаружил просторную полотняную рубаху и штаны. Комплект был оранжевого цвета. Теперь уже сомнений не оставалось — он в знаменитой тюрьме Гуантанамо: только здесь, как всем было известно, заключенных одевали в форму оранжевого цвета.

Не успел он переодеться, его отвели в комнату, напоминавшую медицинский кабинет, опутали проводами и датчиками и, предупредив, что ответы должны быть только однозначными — «да» и «нет», стали задавать вопросы. «Как все одинаково, и не меняется ни в зависимости от стран, ни в зависимости от времени», усмехнулся пленник про себя. В том давнем фильме советского разведчика тоже проверяли на детекторе лжи.

Ночью он спал, как убитый, без сновидений, не испытывая ни малейших неудобств от жесткой подстилки, отсутствия подушки. Просто провалился в глубокий сон, который утром принес ему свежесть и бодрость, готовность к действиям и предельную собранность. А главное вернул способность все видеть, все подмечать, мгновенно сопоставлять самые разрозненные детали и так же мгновенно увязывать их в единую логическую цепь, анализируя стремительно и безошибочно. Завтрак он проглотил, даже не заметив, что именно принесли. Да это было и неважно. Любая еда, какой бы плохой она ни была, сейчас несла в себе единственную, важно необходимую функцию — поддержание физических сил. Все иное — не важно.

Едва ступил на территорию прогулочного двора, затянутого прочной и густой металлической сеткой, как прямо перед его ногами, подняв небольшое облачко пыли, стукнулся мяч. И тут же к нему приблизился запыхавшийся человек. Нет, не запыхавшийся, просто он не очень даже и искусно притворялся, что задыхается от быстрого бега.

— Простите, простите, уважаемый, мне мою неловкость, — затараторил человек, прижимая в полупоклоне руки к груди. А глаза его при этом смотрели настороженно и испытующе. — Мне так неловко, что я помешал прогулке столь уважаемого человека. Еще раз прошу меня извинить.

— Ну что вы, не стоит так извиняться, ведь ничего не произошло, мяч даже не задел меня, лишь упал у моих ног. А вы, я вижу, здесь уже вполне освоились, вот даже в футбол играете, — и, понизив голос почти до шепота, добавил, — уважаемый Салех, или, быть может, здесь к вам следует обращаться как-то иначе?

Он узнал этого человека сразу, когда тот еще только приближался. И хотя Салех относился к той категории людей, которых принято называть «человек без особых примет» и внешностью обладал самой неброской и неприметной, его все же отличала одна достаточно характерная примета — весьма заметная диастема — очень редкие передние зубы, которые особенно заметны были, когда он улыбался. Впрочем, и без этой приметы он узнал бы Салеха даже в толпе, и хотя последний раз они виделись довольно давно, та их совместная и весьма для него опасная поездка в Германию сохранилась в памяти навсегда.

— О, уважаемый брат, значит, вы меня узнали, а ведь мы не виделись столько лет, — снова затараторил Салех. — Это большая честь для столь ничтожного человека, как я. Если вам не трудно, называйте меня Азамат, просто Азамат, — и он смущенно захихикал, словно давая понять, что звучное имя Азамат, означавшее для арабов людей особой отваги и доблести — рыцарей, героев, богатырей, никак не пристало носить такому человеку, как он, но что уж тут поделаешь, коли так сложилось, и тут же, сам понижая голос, поинтересовался. — А как прикажете к вам обращаться?

— Для вас я Рахман, а если кому будет уж очень важно знать мое полное имя, то ведь вам и оно, конечно, известно — Рахман аль-Халид Бин Валид, не правда ли?

— О. размумеется, досточтимый Рахман аль-Халид Бин Валид, — Салех повторял имя нараспев, словно давая понять своему собеседнику, что запомнил, как на камне высек. — Я отлично помню ваше имя и ни с каким другим его спутать не могу.

— Ну вот и прекрасно, дорогой Азамат. А теперь скажите мне, местными правилами наша совместная прогулка не возбраняется? Она ни у кого не вызовет нареканий, или того хуже — подозрений?

— Нет, уверяю вас. Те времена, когда здесь следили и подслушивали всех и каждого, давно прошли. Теперь приходится больше опасаться своих, чем местных гяуров. Вы человек новый и обязательно привлечете к себе внимание. Я потому и поспешил подойти к вам первым, чтобы отсечь всех любопытствующих. Вы, я помню, человек, умеющий видеть даже затылком, вам не составит труда заметить, сколько любопытных глаз смотрят на нас, даже все свои занятия разом прекратили. Мне будет нелегко уверять всех, что я едва знаком с вами.