забочусь! Сам же видишь, какой он неконтактный! Дикий! Ему уже двенадцать, а он до сих пор верит во всякую чепуху! Знаешь, что я ещё прочитала в его дневнике?

— Ты читала его дневник?!

— А откуда бы я узнала про дом и сестру? Он же ничего не рассказывает! Такой нелюдимый! Я должна знать, что творится в его голове! Мало ли, вдруг спутается с нехорошей компанией…

От этого признания Максиму стало дурно. Сначала его бросило в жар — из-за осознания, что мать не постеснялась без спроса читать его сокровенные мысли; потом, сообразив, что к его откровенности отнеслись с недоверием и насмешливой снисходительностью, вздрогнул от озноба. Вскочив, он заметался по комнате, собирая вещи. Стащил с себя затрёпанные домашние брюки с футболкой, одел уличные штаны, куртку, достал из ящика стола злополучный дневник, пролистнул, сунул за ремень джинсов и торопливо нацарапал короткую записку:

«Ушёл к бабушке, прятать дневник. Чтобы мама его больше не читала».

После на цыпочках вышел в прихожую, обулся, выскользнул на площадку, тихонько спустился по лестнице и вышел из подъезда. Погода на улице стояла чудесная — после недели дождей из-за туч наконец-то выглянуло солнце, и теперь палящие лучи спешно сушили мокрые дороги и тротуары. В такую погоду хорошо сбегать с уроков в кино или просто гулять по улицам, а не сидеть в квартире как отшельник. Но Максим, всё ещё взволнованный случайно подслушанным разговором, совершенно не смотрел по сторонам и не менял траектории, даже если перед ногами возникала лужа. В его душе кипела обида — не из-за прочитанного дневника, а из-за скептического отношения матери к его тайне. А ведь сегодняшний случай, когда он уличил её во лжи, далеко не первый. Причём, если в этот раз ему и правда ничего не стоило вычислить обман, даже не прибегая к своему умению, то случалось и по-другому. Как-то его мать соврала, что была одной из лучших учениц в классе. Максим почувствовал ложь по интонации, о чём тут же и сообщил. Конечно, она упорствовала. Пришлось ему отыскать у бабушки Вали её школьный дневник и продемонстрировать весьма средние оценки за успеваемость и низкие за поведение. В тот день они сильно поссорились — мама рассердилась и заявила, что он ищет повод, чтобы не учиться. Это было неправдой — Максим всего лишь хотел, чтобы его перестали обманывать. Раз за разом он ловил родителей на лжи, говорил им об этом, но вместо того, чтобы сделать выводы, те принимались искать «крота», выдавшего их секретики.

По этой-то причине — из-за нечеловечески острого слуха и умения отличать ложь от правды по микропаузам и колебаниям голоса, у Максима совсем не было друзей. Тяжело испытывать к кому-то симпатию, когда сперва слышишь его шушуканье, а потом видишь фальшивую улыбку и наглое враньё.

Так что бабушка не имела к его «дикости» и «неконтактности» никакого отношения. Напротив, она учила Максима относиться философски к недостаткам окружающих и говорила, что чаще всего люди лгут из-за трусости и невежества, а не от злобы или желания выгоды. Но и признавая её правоту, Максим всё-таки не понимал, почему обманщики зачастую держатся за свои выдумки, даже когда им не оставили другого выхода.

Он не всегда отличался тонким слухом. С ним начали происходить странные метаморфозы примерно в девять лет. Звуки то становились обычными, как раньше, то вдруг обрушивались безумной какофонией. Стоило прозвенеть звонку на перемену, а одноклассникам кинуться вон из класса, его барабанные перепонки начинали пульсировать от боли. Лишь спустя несколько месяцев он научился управлять открывшейся способностью и приглушать шумы, а бонусом, замечать разницу в звучании правды и вранья. Ещё через год, вконец измученный новыми способностями, Максим открыл свой секрет бабушке. Она была единственным человеком из его окружения, которого он ни разу не поймал на лжи и к тому же серьёзно отнеслась к его рассказам о приступах боли, случавшимся из-за обострившегося слуха. Родители отреагировали на его жалобы скептично и предпочли поверить врачам, заявившим, что «таким образом ребёнок пытается привлечь внимание».

После разговора с бабушкой всё встало на свои места. Та объяснила Максиму, что у людей иногда бывают необычные способности. Он, например, очень хорошо слышит и распознаёт обман; кто-то умеет так глубоко анализировать доступную информацию, что чуть ли не с первого взгляда даёт точную характеристику любому человеку; она же видит вещи, недоступные другим людям. Эмоции, скрытые помыслы, болезни… Даже магию. И всё благодаря ауре, окружающей не только живые существа и растения, но и все вещи, с которыми контактирует человек или животные.

— Так эти разноцветные разводы на твоих картинах и есть аура? — сообразил Максим.

— Именно так.

Тогда-то Люция Аркадьевна и рассказала про загадочный дом возле Свято-Троицкого монастыря. Другие люди его не замечают, ведь тот окружён магическим барьером, и за всю жизнь она знала лишь одного человека, тоже видевшего сквозь защитный полог. Свою сестру-близнеца, Владилену.

— Мать привезла нас к своей сестре в начале лета 1941 года, — рассказывала бабушка. — А сама вернулась в Ленинград. Потом… война. Уже в июле на фронте погиб отец. В сентябре началась блокада. Времена были тяжёлые, и хотя Муром находился в тылу, мы тоже не сидели без дела. Тётка работала на заводе, и мы с ней. В мае нам исполнилось по девять лет, и тётка устроила нас к себе. Работали через день. Одна на заводе, вторая по хозяйству. Редкий раз случалось, чтобы отдыхали вместе. А потом Владилена нашла этот дом. Вот уж у кого энергии хватало на всё! Когда успевала? Вернулась я вот день вечером с работы, а она шепчет мне на ухо: «Такое диво, я одна его видела, больше никто. Но мы же с тобой похожи, я точно знаю, ты тоже увидишь. Сходи». Я сходила и увидела. Помню, сестра меня долго проверяла, расспрашивала: «А какая у него крыша? А стены?» Видно, всё-таки сомневалась в своём разуме. Или думала, что я ей хочу сделать приятно. Кто же сейчас разберёт?

Люция Аркадьевна примолкла, устремив подёрнувшийся дымкой взгляд куда-то в даль, и принялась выстукивать тросточкой военный марш. Максим с минуту подождал продолжения, не выдержал и дёрнул бабушку за рукав:

— Ба! А дальше-то что?

— Дальше? — она встрепенулась и грустно посмотрела на него. — Однажды весной 1942 года у нас с Владиленой был общий выходной, и мы вместе пошли к дому. Она всегда была очень азартной, очень упрямой, очень безрассудной. Или это я трусиха? Мы поспорили, и я отказалась переступить барьер. Она