Моего нового знакомого звали Карлуш. За ужином в дормиторио он рассказал о себе. Дипломат и переводчик, к сорока пяти годам он повидал много необычного в разных частях света, а детство, оказывается, провел в Москве. Выяснилось, что учились мы в соседних школах и даже сбегали с уроков в один и тот же кафетерий, – и множество других подробностей, выуживать которые из небытия памяти оказалось так ошеломительно и печально. После огромного, в лиловых присосках, полипа мы перешли к ликеру. Я рассказал, как оказался здесь. Он спросил о моем имени. “Меня назвали в честь вулкана, который отправились изучать родители”, – ответил я. “Я родился в экспедиции”. Эта новость чрезвычайно взволновала моего нового знакомого, и он разоткровенничался. “Моя мать была химиком, – сказал он, – и тоже много времени провела в далекой экспедиции”. Он открыл бумажник и протянул фотографию. С выцветшей, полузасвеченной карточки улыбалась невысокая миловидная женщина в белом халате, а за спиной у нее виднелись сосны и чернел октаэдр Станции.

С этих баснословных совпадений началась наша дружба. Пока Карлуш не женился на девушке из Турции, на Эсре, мы проводили вместе почти каждый вечер. Он приехал в Португалию студентом, когда умер его отец и нужно было вступать в наследство. Отец бросил их, когда Карлуш только родился. Почему он ушел, почему столько лет ничего не хотел знать о сыне? Все это были болезненные вопросы, ответы на которые Карлуш либо не знал, либо, как истинный дипломат, скрывал. Он хотел собрать об экспедиции как можно больше сведений, и я, давно привыкший считать историю с колонистами законченным прошлым, решил помочь моему другу. Что это были за люди? Как сложилась их жизнь после возвращения? Мы решили отыскать тех, вроде меня, людей, кто родился на Красной планете, или (как мой новый друг) имел к ней хоть какое-то отношение.

Официальной причиной закрытия Станции объявили просчет в системе кислородного синтеза; потом, когда были рассекречены документы, стало ясно, что подкачал идеологический отдел – среди поселенцев уже на второй год возникла религиозная община; Станцию могли закрыть по решению Верховного Совета (для размещения ракет нашлись места поудобнее); по другой версии, миссия завершилась из-за невозможности осуществить масштабный ядерный взрыв, которым планировалось растопить ледяные шапки на полюсах планеты, создать парниковый эффект и атмосферу. По совсем уж фантастической версии, которую выдвинули знаменитые сестры-писательницы, Станцию ликвидировали из-за контактов с пришельцами. “Хотя кого в данном случае считать пришельцами?” – иронизировал Иван Одеялов. Эти и другие гипотезы опубликовал именно этот журналист с денщицкой фамилией. В конце статьи он делал скромное и наиболее правдоподобное предположение: колония занималась месторождением осмия, оксид которого хотели использовать для ракет нового поколения, но на Красной планете его оказалось значительно меньше, чем предполагали ученые, и проект свернули. Вскоре Дума приняла поправки к закону об экстремизме, и доступ к архивам закрылся. Началась война на Кавказе, потом в Украине и Прибалтике, и постепенно история с колонистами, и без того темная, забылась. Ко времени, когда Карлуш взялся за расследование, большинство участников экспедиции давно умерли или разъехались по миру, доживая дни в тихих университетах. Собирались уехать и мои родители, но пока тянулась бумажная волокита, пока снимали секретность – отец умер, а без него мать ехать отказалась.

Эсра была уличным музыкантом. В переулке, куда выходили мои окна, она играла на арфе. Все это были популярные мелодии шлягеров, но одна вещица заставила Карлуша вскочить и выйти на улицу. Сама того не зная, Эсра исполнила любимую португальскую песню моего друга, так они и познакомились, а потом поженились. А через год у них родилась Мелисса, девочка с голубыми глазами.

Другой участник нашего оркестрика, Леон, работал на площади Цветов в книжной лавке, куда я частенько заходил покопаться в старых афишах. То, что он виртуоз электрогитары, я узнал во время одной из бесконечных прогулок по городу. Какой-то чудик в балахоне играл на мосту партии из репертуара знаменитых рок-гитаристов, а когда снял капюшон, я узнал книжника. Ну и Катя, по-здешнему Катья. Мы познакомились в кафе “Фарензина”. Она и ее муж Франко купили это заведение на площади Двух Купален, когда того вытурили из оперы. Про театр Франко вспоминал неохотно, хотя почти все коктейли в баре назывались по-оперному. Кроме традиционных Россини, Беллини и Пуччини, в репертуаре Франко имелись его собственное изобретение Манон и Альцина, и Борис Годунов (молоко плюс виски) по рецепту его жены. Так я узнал, что женщина с черными цыганскими глазами, которая каждый вечер наполняла бокалы, – русская. Катья была внучка последнего генерал-губернатора Новороссийска, бежавшего в Константинополь с частями белой армии. Просидев полжизни на спектаклях мужа, она знала наизусть репертуар театра, и не только вторые, но и первые партии, которых ее “бедный, бедный Франко” так и не дождался от этого “иль монстро диретторе”. Оперные партии Катья пела печальным хрипловатым голосом, каким поют блюз. Дальше вступал я на своей скрипочке: “Купите бублики, горячи бублики…” и в особенности “Лихорадушка” Даргомыжского. А Эсра и Карлуш исполняли меланхолическое попурри из фадо, Сен-Санса и Миолы. Мы выступали почти каждый вечер. На мосту папы Сикста, где мы играли, нас первое время теснили собачники из Ганы, здесь у них была своя кормушка, но потом Леон договорился и с ними, и с марокканцем, который торговал травкой. Имя у нашего оркестрика появилось тоже случайно – какой-то немец, бросив крупную купюру, спросил, как мы называемся. В его тоне звучало столько пренебрежения, что я не задумываясь ответил первое, что пришло в голову:

“Красная планета”. Остальные не возражали, а Эсра в шутку добавила: “Гид по борделям Европы”.

Через год Карлуш и Эсра взяли на мост дочку. В белом платьице и турецких бусах, с браслетами на тонких ручках, Мелисса обходила зрителей с марлевой шляпкой и мало кто мог отказать этому синеглазому ангелочку.

После переезда в Германию моя сестра нашла работу в госпитале. Там она встретила Марка. Поженившись, они купили дом в пригороде, а квартира, которую он оставил в родном городе, перешла в мое распоряжение. Первое время я жил тем, что разнашивал образцы для небольшой обувной фабрики. Чтобы скоротать длинные променады, я пристрастился к фотографии и снимал все, за что цеплялся взглядом. Я был влюблен в колоннады и набережные, паперти и тесные, как прихожая, площади с застывшим по центру фонтаном. Мне нравилась жара, от которой в августе оплывают камни, и темноволосые люди, чьего языка я так и не выучил. Я впитывал время этого города с жадностью человека, который остался без прошлого. На моих фотографиях теснились колонны и портики, причудливые рокайли, карнизы, кронштейны. Потом я перевел объектив на людей. Маленький индус – торговец флагами; студентка в шлеме, обернувшаяся перед тем как умчаться на скутере; невидящие глаза старухи над чашкой кофе, который она годами цедит на площади Книжников. А потом меня стал преследовать свет. Отраженный от мраморных стен, он рассеивался так мягко и окутывал предметы такими теплыми и глубокими тенями, что постепенно стены моего жилища покрылись изображениями выпуклостей и впадин, ложбин и возвышенностей, в которых прятался и этот свет, и эти тени. Да, фотографии мало передавали магию того, что я видел. Но даже эхо этой магии давало силы жить в чужом городе.