в основном от родителей. Девушка сообщения сыпала в соцсеть до ночи, потом сподобилась пару раз набрать и голосом. Безуспешно.

Почему именно он, почему именно так?

Ломать голову можно вечно. Будь случай единичным, никто ничего и расследовать бы не стал. Вешаются сограждане. Прыгают с крыш, пьют щелочь для прочистки труб, травятся таблетками. Суровая реальность, причин которой не понять ни Господу Богу, ни его вечному оппоненту. Опилки у людей на месте извилин, вот и так.

Второй случай – пять дней назад.

Степанов Олег Васильевич, пятьдесят три года, менеджер по чему-то торговому. Еще затейливее: день рождения у Олега Васильевича имел место, гости приехали, жена торт испекла (сама? сейчас это редкость), дети – а у него их двое собрались, старший с женой, младший из Москвы приехал, он там учится. Товарищ будущий самоубийца вдруг подорвался, накинул куртку и сказал, что подарок ему привезли от Димки. Никто в суете и внимания не обратил, ну, подарок, понятно. А менеджер тем временем в домашних тапочках и куртке на рубашку спустился вниз, сел в машину и уехал. Хватились через полчаса, он уже успел и «гранту» свою на аллее бросить, и в густой сосняк зайти. Веревку из машины взял, предусмотрительно.

Анализ звонков показал, что никто незнакомый перед решительным броском навстречу смерти ему не звонил, он тоже никого не набирал. Вот так – встал и поехал. Кто такой Димка – вообще осталось непонятным, близких друзей с этим именем нет, знакомых опросили.

Нашли достаточно легко, вокруг ничьих следов не было. Сам, все сам. И на то, что снегом засыпало отпечатки ног неведомого убийцы, надежд не было: одна цепочка следов – от аллеи и до дерева. Далее в вечность, за оградой и без креста.

Михеев зачмокал в трубку, аж слюна брызнула. Харина передернуло, но признак это хороший – прощается уже, похоже, напарник с супругой. На час, но тем не менее.

Учитывая, что в местные новости случай со студентом не попал, о какой-то эпидемии – услышал и повторил – речи быть не могло. Про менеджера написали, просочилось, но тоже… без резонанса. А сегодня вот бабка… тьфу ты, старушка. Соблюдем вежливость. Мария Федоровна, год рождения, проживала, бла-бла-бла… Кстати, коротала дни в пригороде, отсюда километров двадцать, там ей места не было старческие вены вспороть, надо было сюда переться?

Выходит, что надо. Но зачем?

Первые двое попались под камеры наружного наблюдения. Ничего интересного, поведение обычное, спутников не было. Насчет бабки проверить пока не успели, но Харин был почему-то уверен – и она шла сюда одна. Дурдом, а не дело.

Михеев сунул телефон в карман, немного криво ухмыльнулся, но извиняться не стал. Он никогда не извиняется.

– Пойдем, что ли?.. – посмотрев на суровое лицо напарника спросил он. – Ну, жена, да.

– Это я, Витя, понял, что жена. – Харин начал злиться.

В этом состоянии беседы со свидетелями легко перетекали в избиение подозреваемых, но надо сдержаться. Стуканет народный художник губернатору и – ищи новую работу. А он, Харин, двенадцать лет в органах, больше делать ничего не умеет.

На громкий стук в калитку из все того же трясущегося под ударами профнастила хозяин отозвался не сразу. Судя по отсутствию лая, собаки у него не было, а сам, наверное, творит в поте лица и зубовном скрежете. Даже не слышит ничего.

– Может, тачку его попинать? На сигнализацию скорее выскочит, – предложил Михеев. Лицо у него было сморщенное, как лимон сжевал. Видимо, жена что-то не то наговорила, несмотря на «чмоки-чмоки» под занавес беседы.

– Стучи, откроет, – буркнул Харин. Идея с машиной была неплоха, но признаваться напарнику не хотелось. Перетопчется.

Развальский наконец-то открыл калитку. Неслышно подошел со двора, никаких вопросов не задавал, просто очередной пинок Михеева по гремящему железу пришелся в пустоту.

– Полиция, – сообщил Харин, разглядывая скульптора. – Капитан Харин. Можно войти? Мы опрашиваем возможных свидетелей.

– Старший лейтенант Михеев, – тут же хрюкнул напарник.

Развальский поморгал подслеповатыми глазами, пригладил волосы – длинные, с седыми прядями, и уточнил:

– Свидетелей чего, позвольте спросить? Хотя, да! Вы ж полиция, толком ничего не скажете… Вы заходите, заходите!

Развальский глухо, надсадно раскашлялся.

Вид у него соответствовал профессии: крепко за шестьдесят, высокий, хоть и сутулый, худой, с длинными, как уже было сказано, зачесанными назад волосами и узкой клинышком бородкой. Эдакий свободный художник, на что настойчиво намекал испачканный кожаный фартук поверх джинсов и цветастого свитера в невнятных узорах: то ли индейских, то ли… Руки вымазаны глиной или пластилином. Вид только очень уж болезненный, вон как морщины проступили. Глаза красные, налитые кровью; веки тяжелые, опухшие.

В узорах Харин не разбирался совершенно, а вот словесный портрет и собственное мнение нарисовались сразу. И ясно было, что ничего особенно серьезного на душе у скульптора нет. Разумеется, выпивает. Чужих жен щупает при случае. Да даже если мужей – не преступление нынче, по обоюдному-то согласию.

А вот затаенной боязни попасться на чем-то в глазах нет. Не ощущается. Боль только заметна: или своя, или кого из близких похоронил недавно.

Харин довольно редко ошибался в своей оценке подозреваемых, чем весьма гордился. А сейчас стало ясно, что впереди примерно час пустого разговора. Хорошо, что в тепле, но других плюсов у беседы явно не будет.

Через полчаса опер убедился в этом раз приблизительно сотый. Да, про смерть студента скульптор слышал от бульдозериста – есть здесь такой, за небольшую плату чистит проезд к мастерской после снегопадов. Нет, конечно, не знаком был с парнем. Про менеджера и бабку даже не знал. Приезжает, работает, уезжает. Знакомством с губернатором в воздухе не тряс, но копия бюста со знакомым всей области одутловатым лицом стояла на видном месте, рядом на стене висел целый набор дипломов и грамот, некоторые еще с серпастым-молоткастым гербом. Ну да, человек в возрасте, успел прославиться еще тогда.

В скромной гостиной, словно чудом выпавшей из восьмидесятых – полированная мебель, пузатый телевизор, много потрепанных книг на полках, продавленные кресла – было изрядно накурено. Михеева Харин бы выгнал на улицу, но курил и сам хозяин, доставая из портсигара самокрутки, так что крыть было нечем.

– А где же, собственно, мастерская, Лев Адольфович? – со скуки уточнил Михеев, туша в массивную керамическую загогулину очередную папиросу. Там, в пепельнице, уже было целое кладбище разнокалиберных окурков, выбрасывал их хозяин, видимо, раз в году.

Куда ему еще курить, явно же болен, вон как раздирается кашлем.

Уходить операм не хотелось: тепло, тихо, довольно забавный собеседник с постоянными академическими отступлениями в ненужные