— Конечно, получил.

— Поздравляю. Отметили, небось? — улыбаясь спросил Сергей Григорьевич.

— Нет. Выпускной решили провести двадцать третьего, а тут война. Вот мы всем классом с аттестатами утром и пришли в военкомат. Да не только ребята пришли, и девчонки тоже. Они просились в медицинские части…

— Ну, ладно, Юра, не горюй. Ты умный парень, сам всё понимаешь. Удачи тебе.

Сергей Григорьевич держался напряженно — видно было, что он волновался. Анастасия молча давилась слезами. Муж вытер её лицо, нежно поцеловал Анечку, по-мужски хлопнул по плечу сына.

— Андрей, теперь ты за старшего, — затем сразу обнял всех разом. Они прижались к нему — теплые, испуганные, родные. Горькая тревога затесалась в его сердце

Закинув вещмешок за плечо, опустив голову, не оглядываясь, Макаров твёрдой поступью зашагал по переулку на сборный пункт. У дальнего перекрёстка обернулся и увидел всю свою семью и Юрку, освещённых закатным солнцем. На душе было тяжело, он не знал, что видит своих родных последний раз, и не мог знать, что будет с ними после его ухода на войну; глотнул застрявший комок в горле и шагнул в золотистую дымку заката.

Сергей Григорьевич Макаров, любящий отец и муж, ушел защищать свою семью и страну.

Тихий утопающий в густой зелени городок фашистская авиация бомбила два раза в день. Был повреждён железнодорожный узел, детский сад, промышленные и жилые здания. Повсюду были слышны стоны, женский крик, детский плач.

Шестнадцатого июля с боями в город вошли немецкие солдаты и начали устанавливать «новый порядок»: расстреливать, вешать, пытать… Расстреливали без лишних разговоров коммунистов, вешали подозреваемых в сопротивлении, пытали тех, в чьих семьях были родственники, ушедшие в Красную армию. Немцы чувствовали свою безнаказанность и силу.

Андрей каждый день ходил в город за продуктами, за хлебом и об этих зверствах слышал в очередях от женщин. Когда возвращался домой, рассказывал, что творили фашисты. Мама, пряча лицо, потихоньку плакала и просила не говорить об этом Анечке. Но смышлёная сестрёнка догадывалась, а старший брат строго ей говорил: «Утри нос и не хныкай». — Она послушно это делала.

Анастасия не ходила в магазин — боялась облавы. «Аусвайса» — документа — у неё не было, поэтому эта обязанность легла на плечи сына. Мальчишка фашистов не интересовал.

Однажды, когда Андрей вернулся из магазина, он застал в доме разруху: белые покрывала с кровати сорваны, на полу грязные следы от сапог, а мамы и Анечки не было. Он бросился к соседям Лагутиным узнать, что произошло.

Баба Катя со слезами на глазах рассказала, что когда она пришла к Насте за мазью для ног, то в это время к крыльцу подъехала машина и в дом заявились немцы с полицаем.

— Их было трое. Они уже знали, что Сергей добровольно ушел в Красную армию. Кто-то донёс. Немцы были злые. А мордатый такой, полицай, сказал, что если бы Макаров не ушел воевать за большевиков, остался дома, как он, то немцы к нему бы не пришли. Они обыскали весь дом, что-то искали. А мордатый верзила увидел патефон, — это которым наградили твоего отца за хорошую работу — завёл его, стал слушать песню: «Раскинулось море широко». И говорил: «Давно о патефоне мечтал». А их старший через мордатого переводчика стал допрашивать Настю, мол, в каких частях воюет муж? Ещё что-то спрашивал… Настя прижала к себе Анечку, пожимала плечами и говорила: «Я не знаю ничего». Он разозлился, ударил её два раза по лицу. Девочка стала сильно плакать. Тогда старший скомандовал — увести. И Настю с детём увели. А мордатый захлопнул патефон, взял его подмышку, и по приказу старшего все они ушли.

Баба Катя, вытирая фартуком мокрые глаза, сказала:

— Немцы затолкали твою мамку в машину вместе с Анечкой. А мордатый сказал, что за поступок мужа её отправят в Германию на принудительные работы — будет отрабатывать за его грехи. А девочку сдадут в детский дом. Немцы добрые, с ними надо дружить.

Она вытерла морщинистое лицо, мелко перекрестилась.

— Хорошо, миленький, что тебя не было дома, а то бы они и тебя увезли с собой, — она посмотрела на Андрея подслеповатыми глазами. — Как теперь быть-то, сынок?

— Не знаю, — чуть слышно проговорил мальчик. Он был растерян, переживал за своих родных и пугался наступающей неизвестности.

Юра, слушая рассказ своей бабушки, подумал: «Если Андрюху немцы возьмут, то меня-то точно загребут».

— Ты что думаешь делать? — спросил он у товарища.

— Мне надо маму и сестрёнку найти… А где их искать? В детском доме? В комендатуре? — вытирая нос неопределённо спросил он себя.

— Андрюха, тебе там показываться нельзя, за дядю Серёжу загремишь к немцам, как миленький, — с тревогой в голосе сказал Юра.

Андрей в отчаянии опустил голову: «Юрка знает, что говорит. На глаза к немцам попадать нельзя».

— Когда у вас в доме были фрицы, — горячо говорил Юра, — я перво-наперво спрятался в сарае под сеном. Но они к нам не дошли, наверное, придут завтра. А я с первыми петухами уйду в лес. Там прячутся много наших людей. Я знаю где. — Это смелое признание он высказал серьёзно и уверенно.

Андрей не знал, что ему делать. Немцы за отца в покое его не оставят, это точно. Да и что он будет делать один?

— Юр, а давай вместе уйдём! — неожиданно предложил Андрей.

Он привык доверять старшему товарищу, потому что он его ни разу не подводил.

— Вместе? — Юра прикинул и, соглашаясь, сказал. — А что нам остаётся делать?

Баба Катя, не переставая вытирать глаза, всплеснула руками:

— Ой, сынки! Здесь вам оставаться опасно, это правда, да и в лесу с нашими будет не сладко, — она, глядя на иконку в углу, перекрестилась. — Сохрани детей, Матерь Божия… Ладно, я вам к утру пирожков в дорогу напеку, — заботливо засуетилась она.

Назавтра, когда трава, тяжелая от росы, ещё не высохла, а утро только приоткрыло глаза, друзья были уже далеко от дома. Минуя пшеничное поле, они вышли на заросшую густым кустарником поляну, примыкающую к тёмному лесу. До него оставалось совсем немного. Как вдруг Андрей невольно остановился и дернул друга за рукав.