Пяток рябчиков ушмыгнул в глубь леса, а две птицы, отлетев немного, опустились на прибрежный еловый сушняк и начали озираться, заламывая шеи и подергивая головками в нарядной гривке.

Дед взглядом указал Ване: стреляй, мол, — а сам ухватился за корягу возле берега — придержал лодку. Ваня дрожащими руками достал с кормы свое ружье двадцатого калибра и, недолго метясь, бабахнул в того рябчика, что был поближе… От сильного волнения даже не заметил, что сталось потом, во всяком случае на ветке рябчика уже не оказалось и хлопанья крыльев вспорхнувшей птицы тоже не было слышно.

Грохот выстрела всполошил Сюдая, он опять гавкнул — да лишь спугнул второго рябчика.

Дедушка с внуком вышли из лодки. Ваня с ружьем в руке ловко, словно белка, взбежал на обрыв.

Подстреленный рябчик, раскинув крылья, лежал под елью. Ваня опасливо поднял его — руки почему-то еще дрожали — и обернулся к спешащему деду. Серый комок в его руке был еще горяч, мягок — крошечный сеголеток, — и все же это был настоящий рябчик, а не какая-нибудь сорока-ворона. Это была дичь, добытая в лесу охотником!

— Ладно, угодил в цель, молодец! — похвалил дедушка сдержанно. Добавил, оглядевшись: — Только из одной птицы жидковата будет похлебка. Попробуем хотя бы второго достать.

Продираясь в густом ельнике, опять вспугнули рябчика. Дед, чуть присев, зорко проследил за его полетом, прислушался. Через некоторое время беспорядочное хлопанье крыльев донеслось уже издалека.

— Найдешь ли его, идя на звук? — спросил Ваню.

— Как это — на звук?

— А вот на шум крыльев? Где пошумел, там и сел.

Паренек глянул на густой, в перемежку с редкими соснами, еловый лес и повел головой: как, мол, можно найти?

— Дай-ко ружье, — попросил дед и двинулся, мягко ступая в самодельных котах на тонкой подошве, — ни один сучок не треснул под его ногой.

Вскоре раздался выстрел.

Ваня бросился туда, смотрит: дедушка держит в руке рябчика.

— Как же ты углядел его в этакой чаще? — поразился мальчик.

— Признаться, с трудом, — ответил дед со вздохом. — Минула моя пора; глаза того не видят и уши того не слышат, что в молодости. Вот раньше брали мы рябчиков-то: пар триста за осень, бывало, настреляешь, язви тя в корень! Где ни опустится, — на него прямиком и выйдешь. Даже по писку определишь, на каком дереве сидит.

— Неужто?

— А как же. Ты вон сочинения свои в школе на пятерки пишешь. А для нашего брата лесной промысел — все одно что писать-читать.

— Дедуня, а куда же такую уйму рябчиков-то девали? — расспрашивал Ваня, шагая к лодке.

— Купец забирал, увозил в Питер. Царь-то, говорят, рябчиково мясо любил пожевать — по вкусу оно ему было, слаще сахару. Да еще в Париж отправляли, буржуям в усладу… Слыхивал я: до пятисот тысяч пар ловили тогда каждый год в наших краях.

— Пятьсот тысяч да умножить на два — миллион! — поразился Ваня. — Сильны они были жрать, буржуи-то…

Сюдай, сидевший на привязи в лодке, смотрел на них сердито, будто давая понять: ишь, сами промышляете, а мне запрет?..

— Не серчай, старина, — ласково огладив, успокоил его дед: — Много еще впереди тебе будет работы. А рябчиков ты ведь и сам не жалуешь, распугаешь только…

Они поднимались по Черемне-реке.

Взбудораженный охотой Ваня чувствовал в себе прилив мужества и даже ощущал себя повзрослевшим. Ведь вон как — с руки, почти не целясь — уложил он рябчика. Пусть кто-нибудь из мальчишек, его сверстников, попробует эдак… Вечером этих рябчиков они сварят. И смородины вон запасли. Славный пир будет.

Стрекозы носились над водой и вдруг зависали над дедушкиной непокрытой головой, будто норовя состричь своими прозрачными крылышками остатки его седых волос. На неубранных лугах, надрываясь, что-то свое тарантели кузнечики, может, возносили благодарения людям за то, что прекратили они косьбу, перестали тревожить, а на вольной волюшке — благодать.

Красноголовый, черно-белый работяга-дятел долбил почти оголившуюся огромную кондовую сосну, добывая себе пропитание — такому, поди, оно нелегко достается. С тиходола, словно по команде, вспорхнул с шумом выводок чирков — быстрые птицы блеснули многоцветьем на вечернем солнце и мгновенно исчезли за лесом.

— Матушка-утица обучает своих утят перед дальней дорогой, — объяснил дедушка.

— А весной они обратно прилетят на Черемну, ведь правда, дедушка?

— В том-то и дело, Ванюша, что прилетят обязательно. Отзимуют где-то в теплых краях, может, в самых райских кущах, и возвратятся.

— А как дорогу находят?

— Милее места, где родился да вырос, ничего в мире нету — оттого и находят, — с ласковой серьезностью ответил старик, продолжая грести.

А высоко-высоко, у самого облака, похожего на ком чистейшей пены, летал круглохвостый сарыч: распластав огромные крылья, он парит, кружит, — ему вот нет надобности грести, плывет в вышине и тенькает, не переставая.

— Подавись своей тенькой! — кричит сарычу сидящий за рулем Ваня.

Ему-то известно, что если, к примеру, отправляешься по ягоды, и вдруг вот так затенькает сарыч — то наберушка твоя никогда не наполнится. Добро, что у них нынче все уже есть, полное лукошко. Ну, так тем более — незачем тенькать!

2

Когда вечернее солнце стало клониться к зубчатой кромке леса, путники подплыли к открывшейся на берегу поляне.

— Заночуем здесь, — сказал дедушка и направил нос лодки на белеющую под обрывом песчаную отмель.

Ваня выбрался на берег, потянулся, расправил уставшие руки-ноги, осмотрелся.

Чуть выше по течению река приметно бурлила, будто падала с уступа.

— Тут прежде мельница стояла, — сказал дед, уловив вопрос в глазах Вани. — Вон, и бревна мельничной плотины еще целы…

По разбухшим, осклизло заросшим тиной, бревенчатым плахам говорливо скатывалась прозрачная вода.

— Гляди, и жернов сохранился! — пройдя немного вперед, воскликнул мальчик.

Да, в густой траве на берегу тяжело возлежал большой каменный жернов в ржавом железном ободе с квадратной дырой посередке.

Дед отцепил Сюдая от поводка, приблизился к Ване.

— Таких жерновов на мельнице было четыре. Мно-ого муки перемолото ими… — Он легонько поддал жернов носком сапога, вздохнул. — Но об этом мы с тобой иной раз потолкуем. Про эту мельницу есть чего рассказать. Тут ведь не только зерно перемалывалось… Бывало, что и жизни людские…

— Жизни? — Ваня растерянно поднял ясные синие глаза на деда.

— Да, брат, именно… жизни.

— Как так?

— Все бы тебе знать, любопытному, — улыбнулся старик. — Ладно, об этом — попозже, когда спать ляжем. А сейчас давай ужин готовить. Костерок разведем здесь, у воды. А для ночевки наверх переберемся, там избушка стоять должна…

Дед с внуком ощипали лысоватых, еще молодых, рябчиков, опалили их над огнем. Ваня, силясь запомнить, следил,