— Жив Иван! — все с той же улыбкой сказал Грязной. — Жив и здоров! По крайней мере был в полном здравии, когда я сюда отъезжал. Да, жив, здоров и свободен, — вновь прибавил Грязной, но, как мне показалось, на последнем слове немного запнулся.

Но я и без этой запинки ему не поверил — Васька враль известный! Вот только не мог я решить, в чем же он соврал. Во всякой лжи есть доля правды, и чем больше ложь, тем больше в ней должно быть правды, иначе кто же в нее поверит. Васькина ложь была очень большая, значит…

В таких вот раздумьях провел я несколько дней, вновь затворившись в своих палатах. А Васька между тем времени даром не терял — принялся обхаживать мою княгинюшку. Уж и не знаю, чем он сумел ее обаять и убедить в том, что нечего ей опасаться в Москве, как бы то ни было, в один злосчастный день княгинюшка твердо сказала, что мы возвращаемся. Сколько ни уговаривал я ее изменить решение, все напрасно. И чем дольше я ее уговаривал, тем больше убеждался в том, что вернуться на родину было моим самым заветным желанием за прошедшие годы, и только страх за мою любимую удерживал меня от того, чтобы развернуть коня и помчаться назад, в Москву, а там — будь что будет! Никогда не выдавал я этих своих тайных мыслей княгинюшке, но она — в который раз! — чутким своим сердцем угадала их и подвигла меня на единственно правильное решение.

Вот так и поехали мы в Москву вместе с Васькой Грязным, который завершил свои посольские дела при дворе султана Селима. Сопровождал нас отряд в несколько десятков янычар, Васька убеждал меня, что это для почету и для охраны, но я-то знал, что это стража для нас, чтобы не убежали мы по дороге к казакам, уж они-то нас бы не выдали, как коварный Селимка.

Так, пленником, с тяжелым сердцем и мрачными предчувствиями ехал я по степи, невольно подстраиваясь под мерный шаг янычарской стражи. Сквозь топот ног и стук копыт до меня доносился звонкий смех княгинюшки, которую окаянный Васька тешил своими бесконечными байками. Она и меня звала присоединиться к ним и послушать, но я долгое время не мог заставить себя это сделать, потому что преисполнился к Ваське еще большим презрением. И раньше я его не жаловал, а тут еще выяснилось, что он не только охальник и душегуб, но еще и предатель, перевертыш и двурушник. Оказывается, его со Скуратовым специально заслали в опричнину, чтобы они земщине все о делах опричных доносили и всячески борьбе царя Ивана препятствовали. Бог с ним, с Ваською, с него спрос невелик, но Григорий Лукьянович-то каков! Вот уж не ожидал от него такой подлости, Иван ему как мне верил, да и я на какое-то мгновение почувствовал к нему если не симпатию, то уважение. А после такого одно ему прозвание — Малюта!

Все это Васька рассказал княгинюшке, нимало не смущаясь, даже красуясь, а уж княгинюшка вечером на биваке мне передала, как и все другие его рассказы. Этим пересказам я верил еще меньше, чем побасенкам Грязного, женщины, даже самые лучшие, никогда не слышат, что им говорят, только — как, а если и ухватят случайно какую-то мысль, то обязательно вывернут ее на свой женский вкус. Но все же было в рассказах княгинюшки так много удивительного и невероятного, что в конце концов я не смог сдержать любопытства. Опять же я понимал, что не все может Васька рассказать княгинюшке, щадя ее чувствительное сердце и женское целомудрие. Поэтому превозмог свое презрение, отвел как-то раз Ваську в сторону и приказал ему рассказать все заново, честно, как на духу, и как мужчина мужчине.

* * *

Много чего он тогда поведал, мне уже трудно отделить его рассказы от узнанного позже, от других людей, да и сбивчив поначалу был тот рассказ, потому что Грязной едва поспевал отвечать на мои вопросы, сыпавшиеся один за другим.

Поэтому опишу все по порядку, с момента нашего счастливого бегства.

Вернувшись в слободу и узнав об исчезновении княгинюшки, Иван впал в буйство. Немедленно послал отряды, чтобы перекрыли все дороги в Литву, перевернул вверх дном наш угличский дворец, обшарид все окрестные деревни. В конце концов нашли и наше потайное убежище в Юркиных Двориках и даже проследили наш путь до границы с земскими владениями. Но и граница Ивана не остановила, он как волк ринулся по нашему следу и с большим отрядом опричников пробился сквозь болота к городку Новгороду, тому самому, где, как некоторые помнят, мы сделали большую остановку. С ужасом узнал я, что разошлись мы с погоней на какие-то три дня. Не знаю, что было бы с нами, ведь если верить Грязному, то Иван в ярости неимоверной устроил в Новгороде погром сродни ярославскому. Обвинил всех жителей от мала до велика, от наместника до последнего холопа в пособничестве изменникам, то есть нам, а уж под пытками несчастные в чем только не признались: и в поползновении отложиться к Литве, и в намерении извести весь великокняжеский род, и в стремлениях возвести на престол князя Владимира Андреевича, и все это одновременно, хотя любое из желаний исключало остальные. Одного не показали — куда мы с княгинюшкой уехали, то есть показывали-то все, но в разные стороны, от незнания. Спасли Новгород от полного уничтожения его малолюдство и захудалость, костер ярости Ивановой не нашел там достаточно дров и быстро утих. Он бы и дальше за нами двинулся, да опричники удержали, ведь дальше была Ливония с земской армией, так что Иван, объявив Новгород с уездом собственностью опричнины и оставив в городке немалый гарнизон, отправился восвояси.

Пока Иван рыскал по стране в поисках беглецов, Малюта Скуратов в слободе вел розыск пособников, потому как любому понятно было, что без пособников в таком деле не обошлось.

— Первым подозреваемым Афанасий Вяземский был, — рассказывал Грязной. — Иван, едва прослышав о вашем побеге, приказал взять нескольких его ближних холопов и допросить пристрастно. Так и умерли, повторяя, что их хозяин к этому делу отношения не имеет. Но Иван не поверил и положил допросить Вяземского после своего возвращения из погони. Вяземский то ли от вашего побега, то ли от опалы государевой впал в тоску и беспробудно запил, запершись в доме приятеля своего медика Арнольда Линдсея. Улик против Вяземского никаких сыскать не удалось, и Григорий Лукьянович на других любимцев Ивановых перекинулся, но тут пришел приятель Вяземского царский ловчий Гришка и донес на своего друга.

— Вяземский со всем светом дружил, — сказал, помнится, я, — при таком обилии друзей обязательно доносчик сыскался бы, не этот, так другой.

— А Григорий Лукьянович ни этому прохвосту, ни какому другому не поверил бы, — убежденно сказал Грязной, — конечно, о страсти Вяземского к княгине Ульяне все знали, даже и Иван, а нраву князя, известно, горячий, он в безумии любовном вполне мог умыкнуть полюб… извини, князь, возлюбленную у самого царя, но муж, то есть ты, ему в этом деле совсем без надобности был. Так что потолковал Григорий Лукьянович с тем ловчим по душам, нуты знаешь, как он это умеет, и признался тот, что подговорил его подать донос…

— Федька Романов! — вырвалось непроизвольно у меня.

— Э-э, князь, да ты, похоже, больше моего знаешь! — усмехнулся Грязной. — Да оно и немудрено! Эх, кабы ты это свое слово тогда сказал! — с некоторой досадой добавил он, но потом беспечно махнул рукой. — Да ладно, и так славно вышло. Вернулся Иван, призвал Вяземского, а того и след простыл. Арнольд Линдсей показал, что предыдущим вечером был у жильца его посетитель, которого он не разглядел, и он якобы убеждал Вяземского, что все враги его составили заговор на его погибель, и уговаривал князя прислушаться к доброму совету и голосу благоразумия и бежать в Москву. Там его и поймали. А тут и другой донос подоспел, что в похищении княгини Ульяны участвовали еще молодые Басмановы, Федор да Петр. Иван, недолго думая, приказал взять их в оборот, а уж у Григория Лукьяновича они чистосердечно признались, что похитили они княгиню вместе с Вяземским из ревности и из желания вернуть былую любовь царя Ивана. Много чего они наговорили, а Федор еще и отца ихнего, можно сказать, собственными руками зарезал, сказал, что все по его наущению сделано было, ибо досадовал воевода Басманов, что из-за княгини Ульяны пропала в Иване твердость в искоренении еретиков безбожных и бояр злокозненных. Как доложил Григорий Лукьянович все это царю, так тот опалу на бывших любимцев положил, но ради старой дружбы не велел казнить, Вяземского поставили на правеж в Москве, а потом сослали в оковах в Городец на Волге. А Басмановым в избе пыточной и так крепко досталось, их на телегах в Кириллов монастырь свезли. Довезли, да видно в дороге растрясли, так одного за другим и схоронили.