И как могло мне прийти в голову такое безобразие — про убийство?Женщина сидела неестественно неподвижно, так, может, у нее привычка такая.Может, она медитацией занимается, для того и ходит одна в отдаленный районпарка, чтобы никто не мешал.

Гораций уже стоял у лифта и посматривал на меня выжидающе:поехали, мол, скорее, я от тебя сегодня и так уже утомился.

Я поднялась к себе на четвертый этаж в растрепанныхчувствах, полезла за ключами, а тут как раз на площадку с мусорным ведром вышлаРаиса Кузьминична.

Наш дом, вернее, дом Валентина Сергеевича, в последнее времяоблюбовали богатые люди. Дом достаточно приличный, строился еще в такое время,когда люди умели работать и боялись жульничать. Планировка квартир — хорошая,потолки высокие, рядом — чудный парк. И хоть дом раньше считался«профессорским», то есть жила в нем преимущественно научная и творческаяинтеллигенция, но со временем выросли дети, кто-то разменялся, так что теперьмногие обитатели дома легко согласились выехать в другие квартиры. Приходили ико мне по поводу обмена, но об этом после.

А Раисе Кузьминичне повезло. Сын у нее неожиданно разбогатели вместо того, чтобы выезжать из дома, где они прожили много лет, он купил ещеквартиру рядом, сделал шикарный ремонт и окружил мать заботой и импортнойбытовой техникой. Однако кое-чего Раиса Кузьминична все же лишилась — общения ссоседями. Народ теперь живет скрытный, понаставили дверей да замков, в гости начашку чаю ни к кому не придешь.

Но Раиса не унывает, она ходит сидеть на лавочке к соседнимдомам попроще, а дома устроила наблюдательный пункт у окна. Таким образом онавсе обо всех всегда знает и, что характерно, охотно своими знаниями делится. Икак-то само собой у меня с языка сорвался вопрос, кто же такая эта женщина вшикарном сером пальто, да одна ли живет, и почему никто не видит ее лица?

— Вот, в самую точку попала! — зашептала РаисаКузьминична. — Живет одна, очень уединенно, ни с кем не общается. Да ведьона совсем недавно сюда въехала, уже после того, как Валентин Сергеевичпреставился. — Раиса перекрестилась. — А ни с кем не дружит, потому чтолицо изуродовано сильно, в аварию она попала, все лицо изрезано было стеклами.

— Да что вы говорите? — воскликнула я.

— Все точно, она специально и квартиру купила здесь,чтобы в незнакомом доме поселиться, чтобы никто не знал.

— И гуляет одна в парке…

— Вот именно! — обрадовалась Раиса.

— А что ж, никого у нее нет из близких?

— Вот про родных не знаю, — неохотно призналасьРаиса, — врать не буду…

— Н-да, и сильно изуродовано лицо-то?

Такая женщина элегантная…

— Уж не знаю, а видно здорово, раз ни с кем необщается.

— Раиса Кузьминична, а откуда вы все это знаете? —не удержалась и полюбопытствовала я, но тут же поняла, что допустила вопиющуюбестактность.

В самом деле, ведь не придет же мне в голову спрашиватьфокусника, где он прячет голубей и кроликов, когда показывает зрителям пустуюшляпу? И пока Раиса оскорбление поджимала губы, я протащила Горация в своюквартиру.

Все говорят, что выгляжу я на тридцать пять, но я-то знаю,что мне скоро сорок.

И еще много людей про это знают. Но в этом доме, домеВалентина Сергеевича, я живу недавно, поэтому смело могу надеяться, что соседисчитают меня моложе, чем я есть.

Валентин Сергеевич Запольский был мужем моей матери. Я немогу назвать его отчимом, потому что женился он на маме, когда я уже былазамужем за Артемом, так что вместе мы никогда не жили. Отца я помню плохо, мыжили с мамой вдвоем, пока мне не исполнилось семнадцать. И мать не решила, чтонастало ей время заняться своей личной жизнью. В доме замелькали поклонники,потому что мама была женщиной привлекательной даже в возрасте, как мне тогдаказалось, а ведь ей было всего сорок, как мне сейчас…

Я была занята учебой и своими ухажерами, а мамулиныпоклонники понемногу отхлынули, осталось двое. Один — Игорь, кинорежиссер,творческая личность… Невероятно талантлив, — шептала мама, — ипотрясающе хорош. Не скрою, было в нем что-то такое — мужественный профиль,открытая обезоруживающая улыбка, но я никак не могла отделаться от мысли, чтовсе свои благородные позы он репетирует по утрам перед зеркалом, а всеэкспромты придумывает заранее. Я точно уверилась в своей правоте, когда как-тово время ужина пролила Игорю на брюки горячий чай. Он вскрикнул, сумел сдержатьготовое вырваться неприличное слово, но во взгляде не осталось ничегоблагородного, и улыбка напоминала волчий оскал.

— Глупости, — возмущалась мать, когда вечером яповедала ей результаты своих наблюдений, — что же ему надо было плясать отрадости, что ты его обожгла?

Дело было не в горячем чае, просто от неожиданности Игорьзабыл про лицо, и сразу же проступило его хамское нутро.

— Ерунда! — сердилась мать. — Ты просторевнуешь и не хочешь, чтобы рядом со мной был приличный человек.

Я возразила, что как раз этого-то я и хочу и поэтомунастоятельно рекомендую ей приглядеться ко второму кандидату, которым и былВалентин Сергеевич. Человек он был очень приличный, воспитанный, образованный —профессор, между прочим, в Технологическом институте, но, как считала мама,обладал очень большим недостатком — был старше ее на десять лет.

«Ты хочешь, чтобы я похоронила себя со стариком!» — кричаламать "Тогда скажи ему об этом прямо, — ехидно возражала я. —Зачем ты его мучаешь?

Бережешь на черный день?"

Но она, что называется, как с цепи сорвалась. Мама никогдане была легкомысленной, просто, как я сейчас понимаю, ей нравилось такоесостояние, когда ухаживают, говорят комплименты, ей хотелось оттянутьокончательный выбор. И чтобы присутствие Валентина Сергеевича в нашем домеобрело какой-то смысл, она предложила ему позаниматься со мной химией.

Я в то время заканчивала последний класс и собираласьпоступать в университет на филологический факультет. Почему-то если ребенок неуспевает по физике и математике, принято называть его истинным гуманитарием. Внашей школе физичка Кира Борисовна с грустью пожимала плечами, утверждая, чтополкласса, входя к ней в кабинет, оставляют мозги в коридоре, а математик, какпредставитель более точной науки, не уставал добавлять ехидно, что некоторым иоставлять-то нечего. Скажу не хвастаясь, что на меня их ехидство никогда не распространялось,но вот химия… Химия — это был кошмар моей школьной жизни.

Началось все с седьмого класса, когда мы проходилиокислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместекислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться растворповаренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык.Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила иопрокинула на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь послеэтого формулам! И я возненавидела химию.