– Я не могу даже вообразить, какие причины могли послужить к тому, чтобы столь талантливый и просвещенный человек попал в столь неприятное место! – воскликнул виконт.

– Недоброжелатели есть у всех…

– Интриги королевских приближенных? Соперничество? Зависть?

– Вообще-то, господин Кавальон помещен в Бастилию за долги, – заметил де Лоне.

– Какое значение имеют формальные предлоги для заключения человека?! – бросил поляк перед тем, как сосредоточиться на картофеле.

– Мой батюшка не озаботился даже предлогом! – ухмыльнулся виконт. – Он раздобыл тайное письмо за королевской печатью и вписал туда мое имя, считая, что пребывание в тюрьме пойдет его сыну на пользу! Старшее поколение невероятно отстало от жизни, господа! Невинная связь с женой одного барона показалась отцу достаточным основанием для того, чтобы взяться за мое «воспитание», ха-ха-ха! А что привело сюда вас, Феру?

– После всех ваших историй, господа… – Феру одновременно наливал себе вина, жевал пирог и тянулся за каплуном. – После всех ваших историй мне даже стыдно рассказывать о себе. Боюсь, что моя биография… ммм, превосходный пирог!.. моя биография самая прозаическая. Я украл лошадь.

– Причина всякого воровства – несовершенство общественных установлений, – заметил виконт.

– Послушать вас, д’Эрикур, так здесь нет ни единого преступника! – возмутился де Лоне. – Еще немного, и вы скажете, будто я тут единственный злодей, поскольку держу в заключении невиновных!

– Но вы, маркиз, всего лишь выполняете свою работу, не так ли?

– По приказу Его Величества! Стало быть, преступником, по-вашему, получается государь?!

Помье поперхнулся, Феру застыл как статуя, держа во рту недожеванный кусок каплуна, Кавальон обеспокоенно обвел глазами комнату. За такие слова, за такие мысли, какие комендант приписывал д’Эрикуру, можно было попасть в Бастилию… если б оба уже там не находились.

– Ну что вы, де Лоне! – заволновался виконт. – К чему такие обобщения? Всему свету известно, что перед вами вернейший подданный Его Величества, вернейший поклонник блестящих просвещенных реформ, проводимых нашим ненаглядным Людовиком! И как вы только могли подумать, что я не уважаю короля?! Ну, господа! Скажите же ему! Нынешний король – замечательный человек, а королева вообще выше всяких похвал! Поднимем же бокалы за их здоровье! Выпьем за гостеприимных хозяев сего замка, столь заботливо предоставивших нам убежище за его стенами!

В последней фразе д’Эрикура вновь прозвучал сарказм, но комендант то ли не заметил его, то ли не захотел заметить. По большому счету, де Лоне, властителю Бастилии и вечному ее узнику, даже родившемуся в этих застенках, не было никакого резона отстаивать перед компанией заключенных достоинство государя. О том, что популярность Людовика падает день ото дня, знал любой, особенно после того, как в прошлом году стало известно о крайне бедственном состоянии королевской казны. Критиковать государя – дерзко, иронично, элегантно и, конечно, не переходя при этом негласных границ, – было в моде у светских господ, и де Лоне, без сомнения, понимал это. Репутация в кругах просвещенной знати и возможность быть принятым в самых блистательных и самых вольнодумных домах Парижа интересовали его намного больше, чем престиж государя. Интересовались указанными предметами и трое худородных, но амбциозных узников: в ответ на изящный выпад д’Эрикура они вместе заухмылялись и закивали по той же причине, по какой комендант предпочел промолчать.

В таком духе прошел весь обед. Д’Эрикур изящно перескакивал с одной темы на другую, касаясь до всего поверхностно, не унижая себя подробным разбирательством в каком-либо предмете, рассыпая светские новости, восхваляя Просвещение и не упуская возможности поддеть государя, или правительство, или Святую церковь. Де Лоне то молчал, то сердился, то вдруг поддакивал д’Эрикуру, то злился на себя, вспоминая о положении коменданта, налагающем определенные обязанности: в общем, он был не уверен в себе и непоследователен ровно настолько, насколько приписывала ему эти качества молва. Феру интересовался прежде всего едой: разговор, особенно тогда, когда он касался политики и философии, занимал конокрада намного меньше, чем вино и мясо. Помье завидовал положению д’Эрикура, должности де Лоне, многранности Кавальона и спокойствию Феру; стараясь возвыситься в своих и чужих глазах, он то и дело рекламировал себя: пытался ввернуть в разговор то небрежное упоминание о свой комедии, то сюжет поэмы, то название романа – но, кажется, безуспешно. Кавальон, или Ходецкий, продолжал удивлять сотрапезников: подобно тому как фокусник извлекает карты из рукава, он рассыпал перед друзьями по несчастью невероятные рассказы о своем путешествии в Персию, службе при дворе царицы Екатерины, сражениях на Американском континенте, любовных победах над первыми дамами Франции и посвящении в масонские тайны.

Лишь два часа спустя, когда слуги уже убирали остатки основной трапезы, готовясь нести кофе, фрукты и пирожные, выяснилось неприятное обстоятельство: несмотря на просьбу д’Эрикура позвать к обеду всех узников до одного, комендант позволил себе произвести отбор. Феру обмолвился о том, что в Бастилии содержатся еще два человека, отсутствующих за столом. Что касается одного, де Солажа, то де Лоне оправдался тем, что тот сам отказался идти обедать, предпочтя тюремному обществу музыкальные упражнения. А вот второй…

– Кто он, де Лоне?

– Он… писатель…

– Как? И вы скрыли от нас служителя муз, не допустили просвещенного человека в просвещенное общество?!

– Знали бы вы, какого рода его сочинения, сударь!..

– Какое это имеет значение? Быть творцом – естественное право каждого! Или этот несчастный написал что-то против правительства?! Неужели ваши предрассудки, сударь, неужели ваша приверженность к деспотизму не позволяют вам проявить сострадание?

– Но…

– Господин виконт прав! – влез Помье.

– Мне, как автору трех тысяч стихотворений, было бы чрезвычайно интересно побеседовать с литератором! – перебил его Кавальон.

– Вы не знаете, о ком говорите, – переубеждал их Лоне. – Этот человек находится… с позволения сказать… в состоянии умопомешательства!

– Не в первый раз свободомыслящих людей объявляют сумасшедшими! – воскликнул д’Эрикур. – Скажите, он дворянин?

– Да.

– Так как же вы можете отказывать ему в праве общаться с себе подобными?! Немедленно пошлите за ним!

Смущенный де Лоне вышел из-за стола и покинул комнату. Он выполнял приказания виконта так, словно тот не был заключенным, а сам маркиз не был комендантом тюрьмы: они будто бы поменялись ролями. Что поделаешь! По мере того как восемнадцатый век подходил к концу, а новый, девятнадцатый, становился все ближе, освященные временем титулы и законы делались все менее значимыми. На их место приходили деньги. За них можно было купить дворянство, купить должность, купить уважение в свете. И денег у д’Эрикуров было значительно больше, чем у де Лоне, больше, кажется, даже, чем у Людовика, вынужденного довольствоваться за обедом какими-то двумя дюжинами блюд и не могущего купить своей королеве бриллиантового ожерелья, которое прежний король заказал для любовницы. Дружба с д’Эрикурами была для де Лоне намного более ценной наградой, чем репутация строгого коменданта.

– Уж не ананас ли это?! – воскликнул Феру, увидев заморский