Московские набольшие бояре остались страшно недовольны убийством царя ордынского. Серегей, одним молодецким ударом, изменил ход истории, а ведь окажись ордынский царь в цепких руках московского государя и его набольших бояр, то все могло быть иначе. Бояре осерчали, чуть было, в сердцах, не зарубили парня, но смерились, победа досталась дорогой ценой, нашлись у бояр дела поважнее. Предпочли забыть о царе и его убийце, раз уж наказать парня не посмели — убийство царя вообще-то каралась смертью. Вот ведь парадокс — воевать с царем можно, а убивать — ну никак нельзя, потому что царь — особа священная. Монахи от греха подальше, спрятали парня от мира. Так и прожил Сергейка всю жизнь в монастыре, обучая особых монахов воинскому мастерству.

Пока Игнат распрягал своего тяжеловоза, с нежностью ухаживая за кобылкой, заботливо укрывая ее куском дерюги, моментально стемнело. Крестьянин подозвал малолетнего пацана в стареньком заячьем полушубке с чужого плеча. Паренек осторожно подошел к старшему, и неожиданно свалился в снег, запутавшись в длинных полах нагольного полушубка. Дети крестьян своей верхней одежды не имели, носили одежку отца-матери.

— Как звать-то тебя? — обратился Игнат к пацану.

— Ерошкой кличут, — степенно ответил малец, отряхивая снег с полушубка.

— Ерошка, покличь Савку, скажи — батя приехал, — попросил парня Игнат.

Савка, худосочный мальчуган четырнадцати лет от роду, и такой же коренастый как его отец, и вместе с ним другие отроки не заставили себя долго ждать, примчались тотчас. Игнат передал соседским детям гостинцы и наказы родителей. Особо наставлял своего отрока Савку на прилежную учебу. Потом спохватившись, вынул из мешка новые валенки, отдал сыну.

— На-ка вот… Справили ноне новые, а старые сымай, я младшему увезу, они вроде не шибко худые, заплату наложить и зиму еще прослужат.

Пока сын переобувался, прямо во дворе, Игнат развернул отрез домотканой ткани, в которую мать заботливо завернула новый лисий малахай и рукавички на заячьем меху с замысловатыми узорами вышитыми руками любящей матери. По таким узорам, легко можно определить из какой деревни их владелец. Передав сыну обновы, Игнат аккуратно завернул старую шапку и рукавицы обратно в отрез и, спрятал сверток в санях в ворохе сена. Младшенький доносит.

— Дядьку свово не видал? — спросил Игнат, доставая из саней котомку с гостинцами для сына.

— Неа, как по осени уехал, так и не видали его более, — шмыгнув носом, ответил Савка забирая поклажу.

Старший брат Игната — Серафим, вот уже с добрый десяток лет живет при монастыре. Монашеский постриг Серафим не принял, но после тяжелого ранения, когда его, княжеского дружинника, едва живого, привезли в монастырь в надежде на исцеление, — остался жить в монастыре, помогая братии по хозяйству. В основном, обучая молодых монахов держать бердыш в руках и натаскивая молодежь сабельному бою. Дело обычное. Монастырь имел крепкое хозяйство и мог отстоять свое добро с оружием в руках. Желающие отнять добро у монастыря всегда находились. Слово божие не очень хорошая защита от алчных литовцев. Да и свои, русские люди не брезговали разбоем. Частенько приходилось слышать, что тати не гнушались пытать божьих людей со всей извращенной жестокостью лишь бы выведать, где спрятана церковная казна. Сколько их, таких мучеников сгинуло в безвестности — никто и не считал.

За ужином Игнатка успел толком выспросить у сына, как продвигается его учение. Отец и сын ушли со двора в тепло, в монастырскую поварню, где их досыта накормили гречневой кашей с квасом. Когда Савка, отложив в сторону ложку, стал рассказывать о своих успехах в учении, на бородатом, обветренном лице Игната проступила добрая отеческая улыбка. Так улыбаться мужчины могут только лишь став отцом и не иначе. Выслушав Савку, Игнат преисполнился чувством гордости за отрока, сам-то Игнат не грамотный, потому что был младшим в семье, а грамоте в основном обучали старших сыновей. Расставшись с сыном, крестьянин решил проведать свою лошадку и вышел во двор, в надежде получить разрешение поставить свою каурую в тепло. Он совсем было дошел до монастырской конюшни, когда тяжелые монастырские створки ворот распахнулись, и во двор, поднимая тучи снежной пыли, влетела кавалькада. Бросив коней у коновязи, воины, а прибывшие, сразу видно, были воинами, быстрым шагом поднялись на высокое крыльцо и скрылись за дубовыми дверями. Через несколько минут, двери отворились, и на крыльцо вышел дюжий мужик в новенькой черной рясе из «немецкого» сукна, в котором внимательный наблюдатель легко бы узнал одного из прибывших воинов. Он внимательным взглядом оглядел двор, фиксируя каждую мелочь и, быстро спустился по дубовым ступенькам высокого крыльца, направляясь в сторону Игната. Братья радушно обнялись после долгой разлуки.

— По здорову ли все? — первым делом спросил Серафим, крепко обнимая брата.

— Слава богу, все здоровы, — не заметно смахивая слезу, ответил Игнатка. — Ты сам-то как? Где пропадал? Почитай с лета не виделись, как не приеду — тебя все нет, а где ты есть — не сказывают.

— В Орду ездил, — шепнул на ухо брату Серафим.

— Неужто царя видел? — ахнул Игнат.

— Вот как тебя, — Серафим похлопал младшего брата по плечу, и увлек его за собой. — Пошли в тепло, там поговорим. Чуток времени у меня есть.

— Неужто, правда, царя видел? — продолжал удивляться Игнат, покачивая головой. — И каков он?

— Царь как царь: маленький, плюгавый, рожа сморщенная вся и бородавка на носу. Огромная, — смеясь отвечал старший брат, искоса наблюдая за реакцией Игната.

— Ты что? Крамольные слова говоришь! Царь все-таки… — не на шутку испугался Игнат, оглядываясь по сторонам — не услышал ли кто крамольные слова. Слава богу, никто не услышал, а крещеный татарин, топтавшийся неподалеку от них, не обращал внимания на братьев, занимаясь своими делами — вместе со своим холопом выгружал тяжелые мешки из саней.

— Ну, царь, — широко улыбаясь, сказал Серафим. — А завтра прогонят его. Будет в Орде другой царь.

— От ведь. Опять замятня? — опешил братан от столь ошеломляющей новости.

— Там кажный год замятня, — вновь засмеялся Серафим и вдруг разом посерьезнел. — Расскажи лучше как живете-можете, как мать, как жена, дети?

— Мать плоха очень. Помирать собирается, да все тебя дожидается. Уже не встает, с осени почитай, — озабоченно сказал Игнат, скидывая тяжелую шубу и усаживаясь на лавку. — Ты бы съездил домой, поклонился бы матери? Ведь десять зим уж не видел мать.

— Обязательно, — пообещал Серафим, враз нахмурившись. Слова младшего брата задели за живое.

— Все обиду держишь? — укоризненно покачал головой Игнат. — Сколько лет уже прошло, а не простил…

Много лет назад, во время страшного голода, родители продали Серафима, тогда еще совсем ребенка, проезжим татарским купцам. Тогда, многие продавали детей, другого выхода не было. Голод не тетка. Купцы перепродали пацана и два года он пас скот в одном зажиточном татарском роду, кочевавшем в Крыму. Потом, когда род понес большие потери в схватке с соперниками, татары отпустили возмужавшего Серафима на свободу. Парень, однако, остался у татар. И через пару лет вместе со всеми защищал родное кочевье, когда нукеры очередного претендента на власть в Крыму, вырезали тех, кто не хотел видеть Улу-Мухаммеда крымским ханом.