— Вот вырастешь — и будешь похож на своего отца, верно? — О, как часто слышал я в детстве эти обращенные ко мне слова, в коих звучало дружеское участие и надежда. До тех пор, пока медленно, но неизбежно до всех, в том числе и до меня, не дошло, что нет, не буду. Да, я научился ездить верхом, но делал это далеко не самым выдающимся образом. Да, я окончил Веллингтон, школу для сыновей военных, но не пошел после нее в Сэндхерст <Военное училище сухопутных войск, основано в 1946 г., находится близ деревни Сэндхерст.> и не надел униформу.

Мама часто утешала меня: «Ничего, дорогой». Она вообще стойко переносила все разочарования. Но от всех этих утешений и разговоров у меня развился глубочайший комплекс неполноценности. Он и сейчас при мне, и никакой здравый смысл не помог изжить его.

Только в обществе Эммы все эти комплексы и угрызения совести куда-то испарялись, но теперь, когда ее не стало, вернулись вновь. И овладевали мной пусть не с такой силой, как в детстве или юношестве, зато с той же назойливостью. Коварно и незаметно прокрадывались они в самые незащищенные уголки сознания. Ужасно!..

Джимми, секретарь, никогда не помогал. Вышел из дома, руки в карманах, и наблюдал за тем, как я выгружаю из фургона три оцинкованных корытца.

— А это еще зачем? — спросил он, скосив глаза вниз, к носу. Что неудивительно, ведь росту в нем было, по самой скромной моей прикидке, никак не меньше шести футов четырех дюймов. И голос, следовало отметить, под стать всему остальному.

— Для льда, — объяснил я.

— О, — произнес он. Вернее, «Оу-у», как дифтонг.

Я потащил корытца к шатру. Там в одном конце уже стояли столики, покрытые скатертями, а у двух основных поддерживающих опор красовались хризантемы в горшках. Зеленая трава лужайки застлана покрытием желтовато-коричневых тонов, пучки красных и золотых лент украшали посеревший от времени и непогоды полотняный навес. В одном углу находился обогреватель, работавший по принципу воздуходувки, не включенный. День выдался не слишком холодный. Шатер выглядел почти нарядным. Почти. Джек с Флорой не любили тратить наличные на разного рода излишества. Да и можно ли их было в этом упрекать?

В воздухе — ни ветерка, ни шороха, ни малейшего трепета, могущего предвещать всю ту бурю, весь тот ужас, который должен был разразиться здесь совсем скоро. Все тихо и спокойно. Нет, некоторое возбуждение от ожидания праздника ощущалось, но едва-едва. Почему-то это запомнилось больше всего.

Джимми продолжал следить за моими действиями. Я достал ящик шампанского, начал вытаскивать из него бутылки и ставить их в корытца со льдом на полу, прямо возле полотняной стенки шатра. Вообще-то это вовсе не входило в мои обязанности, но, на взгляд Джека Готорна, оказывать выходящие за рамки контракта услуги было вполне нормальным делом.

Работал я, закатав рукава. Меня согревал бледно-голубой пуловер с V-образным вырезом (самый типичный для скачек предмет туалета), а пиджак я оставил в фургоне — с тем, чтобы переодеться в него перед приходом гостей. Джимми выглядел очень представительно и элегантно в тонком золотисто-коричневом свитере, поверх которого был надет синий блейзер с гладкими медными пуговицами, — никаких геральдических знаков и прочих претенциозных излишеств. В том-то и было дело. Заметь я хотя бы намек на претенциозность, я тут же запрезирал бы его за это, а его целью было прямо противоположное.

Я достал второй ящик с шампанским и начал его распаковывать. Джимми, согнувшись чуть ли не пополам, взял одну бутылку и уставился на фольгу и наклейку с таким видом, словно никогда не видел ничего подобного.

— А это что за гадость? — спросил он. — Первый раз о таком слышу.

— Самое настоящее, — миролюбиво ответил я. — Из Эперне.

— Понятно…

— Флора выбирала, — сказал я.

Он снова протянул: «Оу-у» — с таким видом, точно ему все раз и навсегда стало ясно, и поставил бутылку обратно. Я принес кубики льда в больших пластиковых пакетах и завалил ими стоявшие в корытцах бутылки.

— А виски привезли? — осведомился он.

— На переднем сиденье.

Он отправился на поиски и вскоре вернулся с нераспечатанной бутылкой.

— Стаканы есть?

Вместо ответа я пошел к фургону и принес коробку с шестьюдесятью бокалами.

— Прошу!

Без лишних комментариев он открыл коробку и извлек из нее один бокал — что называется, на все случаи жизни и для всех напитков.

— А лед нормальный? — В голосе его звучало подозрение.

— Чистейшая вода из-под крана.

Он бросил в бокал кубик, налил виски, отпил. Задумался.

— Пожалуй, немного забористо для утра, как вам кажется?

Я удивленно взглянул на него.

— Извините.

— Вчера в Шотландии кто-то здорово сбил цену на целую партию такого товара. Слыхали?

— Шампанского?

— Да нет. Виски. Я пожал плечами.

— Что ж… случается.

Я уже достал и распаковывал третью коробку с бокалами. Джимми наблюдал, позвякивая кубиком льда.

— А вы вообще знаете толк в виски, а, Тони?

— Ну… кое-что знаю.

— И можете отличить один сорт от другого?

— Я больше по винам, — заполнив льдом второе корытце, я выпрямился. — А почему вы спрашиваете?

— Ну, к примеру, — начал он нарочито небрежным тоном, — вы собираетесь купить настоящее солодовое виски, а вам подсовывают вот такой ширпотреб. Сможете отличить? — приподняв бокал, он кивком указал на плескавшуюся в нем жидкость.

— Вкус совсем разный.

Он немного расслабился, выдав тем самым внутреннее напряжение, чего я в нем до этого момента не замечал.

— И способны отличить один вид солода от другого?

Я недоуменно уставился на него.

— Зачем это вам?

— Так сможете или нет?

— Нет, — ответил я. — Только не сегодня. Назвать сорт вряд ли смогу. Надо попрактиковаться. Может, тогда и получится. А может, и нет.

— Но… Допустим, вы попробовали один сорт на вкус. Смогли бы вы потом выделить его среди ряда проб? Или сказать, что здесь этого сорта нет?

— Возможно, — ответил я и выжидательно уставился на Джимми, но тот, казалось, весь ушел в себя. Пожав плечами, я двинулся за следующей партией льда, высыпал его во второе корытце, затем принес и вскрыл четвертый ящик шампанского.

— Все это довольно некрасиво, — неожиданно заметил он.

— Что именно?

— Я бы хотел, чтоб вы прекратили возиться с бутылками и послушали меня.

В тоне его я уловил раздражение и тревогу и, поставив бутылки в третье корытце, медленно распрямился и взглянул на него.