все же

сменил позу и обнаружил, что этого мало. Это небольшое

шевеление пробудило в нем страстную жажду двигаться…

Он поднял голову, оторвал от постели спину, опустил ноги

и без всякого напряжения, без всякой лени в своих старых

костях сел. В теле было лишь чувство бодрости и здоровья.

– Вы можете и пройтись, – подсказал старший.

Сам не понимая как это возможно, Василий Семенович

встал и пружинисто прошелся по палате. Понятно, что они

просто любовались таким бодрячком. Их взгляды мешали,

потому что тело пылало желанием потянуться. Эх,

потянуться бы так, чтобы движением тронуло каждую

клеточку.

– Вы подвигайтесь, подвигайтесь, как хотите, – заметив

его намеренную сдержанность, снова подсказал старший.

И тогда Нефедов позволил себе все: и потянулся, и

наклонился во все стороны, и присел и даже чуть-чуть

пробежался от стены до стены, высоко и часто поднимая

коленки, как запасной футболист перед выходом на поле. И

это в семьдесят пять-то лет! Да еще прямо у больничной

койки! Спохватившись, Василий Семенович смущенно и

пристыжено опустился на кровать, но радость распирала

его.

– Ну, господа-товарищи, – сказал он, светясь глазами и

чувствуя, что от этих прыжков у него даже дыхание не

сбилось, – вы вдохнули в меня жизнь. Так не бывает. Это

чудо какое-то… Но почему вы не спрашиваете об

ощущениях?

Рассевшись по фанерным больничным стульям, они

смотрели на него глазами путников, перешедших пустыню.

Так что это была за операция? Операция ли? Попрыгал бы

ты после операции… Василий Семенович сунул руку под

толстую пижаму с начесом, ощупал грудь, живот и ничего

не обнаружил. Не обнаружил и того, что должен был

обнаружить обязательно. На левом боку не оказалось

8

шрама от перелома ребер (поскользнулся как-то в гололед и

хрястнулся на бетонную ступеньку крыльца). Как все это

понимать?! На всякий случай (не запутался ли сам с этими

ребрами?) Нефедов проверил и другой бок. Но и там было

чисто. И какого черта они молчат?!

– Послушайте, – по-заговорщицки вкрадчиво с

понижением голоса, сказал Василий Семенович, решив,

что лучше бы отсюда поскорее смыться, – если все так

прекрасно, то может быть, я… домой?

Он надеялся, что они его поймут и отпустят как-нибудь

так, чтобы никто больше не видел. Они переглянулись и

вздохнули. Старший переставил стул и сел напротив

Нефедова. Ладони он, как школьник, положил на колени и

Василий Семенович заметил дрожь его пальцев.

– К сожалению, дома вас уже никто не ждет. Их всех уже

нет. . – как бы извиняясь, сообщил он.

– И куда ж они уехали? – язвительно спросил Нефедов,

видя, что его почему-то дурачат.

– Их вообще нет. Уже давно нет. .

– Как это нет?! – теперь уже похолодев, спросил

Василий Семенович. – Да что случилось-то, черт возьми!

Авария? Катастрофа? Война? Ну, что?!

– Ничего, – сказал старший, – всего лишь время…

случилось… Туда, к сожалению, не ездят… Только не

перебивайте. Выслушайте вначале. Так, вот. . с чего же я

хотел начать-то… Господи, пятьдесят лет готовился к этому

разговору и забыл. Дело в том, что мы выбрали вас не

случайно. Мы надеялись, что именно вы адаптируйтесь

здесь быстрей любого… Если вы это предвидели, значит,

легче примите. Нет, все не то. Словом, помните, как в

одном из своих романов вы утверждали, что смерти нет,

что смерть – это лишь запасник, подвал, откуда всех

умерших вызволят потомки и что произойдет это тогда,

когда развившаяся цивилизация позволит жить

одновременно всем…

9

– То есть, вы говорите о восстановлении, – подсказал

Нефедов, – только, извините, я никогда не употреблял

слова «подвал».

– Я передаю саму мысль. Вы ведь писали об этом?

– Писал. Ну и что? Вы с этим не согласны?

– То-то и оно, что даже очень согласны.

– Тогда в чем же дело?

– В том, что теперь вы можете наяву убедиться в

собственной правоте…

– Что-о?! – Нефедов потряс головой, как бы сбрасывая

наваждение.

Не отрываясь, наблюдали за его реакцией и они…

2. КАКОЙ ГОД БЫЛ ВЧЕРА?

– После вы поймете наш смешной вид, – сказал тот, что

был с бородкой. – Все тут вроде бы обыденно, но для нас

сегодня очень торжественный день, потому что вы –

первый, воскрешенный за всю историю цивилизации.

Думаю, что это даже позначительнее первого полета в

космос. Сегодня вы стали первым героем цивилизации и

десятки памятников, которые любят и поныне, вам

обеспечены. Никаких телекамер и съемочной аппаратуры,

привычной для вашего времени, здесь нет и все же,

поверьте, что сейчас за нашей, не очень складной беседой

следят и на Земле, и на Луне, и на нескольких, освоенных

землянами, планетах, и в космогородах, и на кораблях

межпланетных экспедиций. Как вы думаете, какой нынче

год?

– Вероятно, тот же, что и вчера, – неуверенно

пробормотал Нефедов, – одна тысяча девятьсот девяносто

первый. Шестнадцатое июня, по-моему.

– Верно, вы умерли в ночь с пятнадцатого на

шестнадцатое июня. И сегодня именно шестнадцатое

июня. Мы специально, чтобы вы легче вошли к нам,

10

поджидали совпадения дат. Но только год нынче: четыре

тысячи триста шестьдесят пятый… Словом, сорок

четвертый век…

– И мы, как говорится, рады вас приветствовать, –

вставил, видимо, уже давно заготовленную фразу

круглолицый врач, что все время улыбался.

Нефедов некоторое время застыло смотрел куда-то в

угол палаты, стараясь усвоить тот абсурд, что когда-то он

умер и сейчас такой невозможно далекий год…

– Выходит, меня восстановили? – уточнил он.

– Именно так, – подтвердил старший. – Вас высчитали

по всем биологическим, личностным, духовным и прочим

параметрам. Сначала вычислили последовательность всех

молекул и атомов вашего организма, а потом вырастили

его из нового материала. Приблизительно так вы это когда-

то и представляли. И, кстати, оказались правы: вся

сложность воскрешения в том, чтобы вернуть человеку

именно его сознание, именно его «я». Потому-то мы и

спрашиваем вас не о здоровье, о котором знаем все, а о

самосознании, что знаете только вы. Больше всего мы

боялись, что вы не скажете «я». Но попадание оказалось в

яблочко…

– Значит, вы не врачи… – сделал Нефедов нелепую

догадку.

– Мы восстановители: так нас и называют. И уж,

простите, пожалуйста, за еще один контрольный вопрос:

насколько ясно вы помните прошлое?

– Нормально помню, – задумавшись и как бы на каких-

то внутренних весах взвешивая память, проговорил

Нефедов.

– Оно не кажется вам слишком ярким или слишком

тусклым? – снова с особым пристрастием спросил тот, что

с бородкой, как будто имеющий возможность подстроить

его память вроде яркости