приятно

омывала молодое, упругое тело. Хошь не хошь, но все же

это – ты. Ты молодой в этой старой, привычной ванной. А,

может быть, будущее со всеми его событиями, с болезнями

детей, с рождением внуков и с их именами, которые не

надо придумывать, а достаточно вспомнить, с книгами,

которые еще не написаны, но уже созрели в голове: просто

привиделось? Привиделось и воскрешение. На самом же

деле все идет, как шло, и смерть существует настолько, что

если сейчас глубоко задуматься о ней, то она той же

ледяной когтистой лапой стиснет твое сердчишко. Но

опять же, если ему сейчас тридцать и все привиделось, то,

как очутился он в этой четырехкомнатной квартире? В

тридцать-то лет они с Сашенькой жили в коммуналке. Там

у них родился Сережа, а после и Наташа. А эту квартиру

они получили лишь после того, как он ночами на общей

кухне написал два своих романа, и его признали

писателем. И когда стены этой ванной он собственноручно

отделывал вот этим самым молочным кафелем, то помогал

43

ему уже десятилетний Сережка. Так что, какой тут сон… А

психика его, кстати, не столь и пластична, как надеялись

восстановители.

Когда Нефедов, порозовевший от горячей воды,

побрившийся, благоухающий шампунем «зеленое яблоко»,

в свежем белье, прошел на кухню, то за окном была гроза

не гроза, а что-то странное. Привычной молнии не было:

небесный разряд происходил не ярким разрывом неба, а

густой паутиной разбегающейся по всему небесному своду

и оттого необычно ярко освещающей землю. Гром после

этого долетал не сочным высоким перекатом, а

рассеивающимся треском, похожим на рассыпающийся

горох. И Василий Семенович, потомственный

гуманитарий, мало что смыслящий в физике, догадался,

что эта сеть забирает в себя энергию молнии: люди просто

обуздали ее. Но дождь был, как дождь. Хорошо было пить

чай в сорок четвертом веке под густой шум воды,

падающей с неба, скатывающейся с листьев, журчащей с

крыш…

Только что сомневающийся в самой реальности

бессмертия, Нефедов залюбовался этой необычной грозой

и как-то обыденно подумал, что все же странным было бы

и в самом деле не существовать на свете сейчас, когда

шумел этот обширный и, наверное, в чем-то во все

времена одинаковый дождь, когда продолжалось само

время и эта зеленая земная жизнь. «Да уж, – заметив такой

поворот в своем настроении, подумал Василий Семенович,

– гибкость психики…» На улице было много людей, и все-

таки в этой картине городского дождя чего-то не доставало.

Пожалуй, того, что у людей не было зонтиков. Одетые во

все легкое, а под дождями в вовсе просвечиваемое (что,

впрочем, никого не смущало) они не бежали, не спешили

прятаться. «Не берегут здоровье, – слегка недовольно

подумал Нефедов, – чего ж его беречь, если оно ничего не

стоит. .» Но тут же и присек свое брюзжание. У них совсем

44

другое восприятие дождя. Дождь вроде даже забавлял их.

Почему бы и нет, если его капли чище воды из крана, а

среди прохожих нет ни дряхлых, ни больных.

После чая Нефедов продолжил инспекцию квартиры.

Судя по тому, что на кухне было много еды и, главное по

остаткам торта, выходило, что такой квартира была наутро

после дня рождения Андрейки. Василий Семенович взял

маленькую ложку и попробовал торт – он был еще свежим!

А ведь этот день рождения был далеко не вчера…

В комнате Наташи он присел в кресло, осмотрелся. Под

кроватью застрял игрушечный грузовик, на котором

продолжатель его рода Андрейка возил кубики с

облупленными буквами, заявляя, что обязательно станет

шофером. Нефедов поставил на колени грузовичок,

покрутил его скрипящие колесики с черными резиновыми

шинами. Память, со своей способностью затушевывать

детали, мягка и щадяща, а в этой точной достоверности

было нечто жутковатое. Давным-давно умерли и Сережа, и

Наташа, давным-давно нет и Андрейки. Странно было

представить внука старым: каким он был, каким стал?

Конечно же, он оставил после себя детей и внуков… И

внуки оставили своих внуков. А все вместе это называлось

«вчера».

Нефедов вошел в кабинет. Вот отсюда-то, с этой тахты

его и увезли. После того, как на вечеринке иссякли

поздравления, он, почувствовав боль в груди, скрылся от

своей молодежи сюда, где и случился приступ.

Чуть передохнув от воспоминаний, Василий Семенович

подсел к столу и взялся перебирать страницы своего

последнего романа, лежащего раскрытым. Любопытно как

поступили потом с этой рукописью? Наверное, увязали в

папку и сдали в архив, где она лежала до тех пор, пока

бумага не рассыпалась в пыль… Но как все это буковка по

буковке могло восстановиться сегодня здесь, на этом

столе?! Нет, работа сегодня определенно не шла.

45

Василий Семенович снял с полки фотоальбом, влажной

тряпочкой протер его толстые бархатные обложки и

корешок. За долгую жизнь с Сашенькой у них накопилось с

десяток альбомов, но этот, заведенный сразу после

женитьбы, считался избранным, в него вклеивали самое

важное: свадьба, первые снимки новорожденных детей, их

свадеб (к сожалению, у Наташи, оставшейся с ребенком у

родителей, личная жизнь не удалась), рождение внуков.

Одной из последних была фотография золотой свадьбы,

над которой, казалось, сама душа Василия Семеновича,

уже глубоко растроганная предыдущими снимками, тихо,

как бы украдкой, заплакала. Вот Сашеньку-то, умершую

спустя четыре года после этой свадьбы, было жаль больше

всех. Незадолго до ухода она была сухонькой, ласковой,

доброй, волосы ее были седые, просвечивающие и лишь

глаза оставались глазами той же девчонки, с которой он,

салага-токарь, познакомился на заводе. «Сашенькой» он

звал ее еще молоденькой, а потом, уже где-то на подходе к

этой золотой, не очень веселой свадьбе, открыл, что имя

«Сашенька» подходит к ней, старенькой, еще больше.

Жаль, что в это время он уже не говорил ей о любви. Это

казалось неловким, как бы уже не по годам. А после

кончины Сашеньки любовь к ней, как бы, даже

увеличилась, приросла тяжестью горькой печали. Лишь

после ее ухода жизнь с ней была осмыслена, как счастье.

Именно тогда-то, под старость лет, он и сделал вывод о

нравственной обусловленности восстановления, о

вечности человека, согласившись в этом со всеми

философами и фантастами, видевшими перспективу

человечества именно такой. Но теперь-то ему было

совершенно очевидно, что когда-нибудь он снова увидит

свою жену. И она будет уже не такой старенькой, а…

Нефедов начал быстро откидывать назад картонные

страницы. Остановился на снимке красивой

двадцатипятилетней жены. Светящаяся счастьем, она

46

показывала фотографу, то есть ему же, новорожденную

Наташку. И что же, Сашенька снова