пресекла все в корне, сказав, что не имею на этот счет никаких соображений и вообще предпочитаю любую другую тему. Я старалась говорить как можно мягче, чтобы, упаси бог, не обидеть ее. Излишняя предосторожность! С тем же успехом можно было орать и топать ногами: все было бы отнесено на счет пережитой мною тяжелой травмы, сегодня мне прощалось решительно все. Мы немного поболтали о разных пустяках, покурили, и я снова уселась к компьютеру. Теперь дело пошло значительно лучше. Но... не суждено мне было в этот день спокойно поработать! Не прошло и получаса, как в дверях возникла секретарша Вика и сообщила, что меня вызывают к начальству. Это показалось немного странным. Во-первых, мы с шефом только что беседовали, а во-вторых, наш демократичный Юра вообще вызывал нас к себе крайне редко, предпочитая заходить сам. Впрочем, тут же все и разъяснилось. В коридоре Вика немедленно притиснула меня к стене и зашептала в самое ухо:

– Он там не один. У него какой-то дядька. По-моему, – она округлила глаза, – он из МУРа! «Так, – подумала я, – пошло-поехало. Что-то больно быстро. Плохи же у них дела, если начинают с меня. Хотя да... Записная книжка...»

Вике страшно хотелось зайти в кабинет вместе со мной. Однако она сумела взять себя в руки, тяжело вздохнула и осталась снаружи, почему-то шепнув мне напоследок:

– Ни пуха...

Я постучала и, услышав: «Войдите!» – открыла дверь кабинета.

«Мой любимый цвет, мой любимый размер!» – говаривал ослик Иа-Иа... Стыдно признаться, но именно эта мысль пронеслась в моей голове, когда сидевший у стола мужчина поднялся мне навстречу. Конечно, это было не вполне уместно, но что же делать, если он действительно максимально приближался к моему идеалу мужской красоты. «Обожаю смуглых мужчин», – говаривала моя покойная бабушка. Надо полагать, я унаследовала от нее это пристрастие. Смуглая кожа плюс большие темные глаза, разумеется, глубокие и выразительные, и далее в том же роде... Маленькая княгиня из «Войны и мира» увидела красавца Анатоля и тут же приготовилась к «привычному галопу кокетства», будучи на последнем месяце беременности. Вот и я в первый момент машинально забила копытом, но, слава богу, тут же опомнилась. Куда лучше кокетничать на девятом месяце, чем строить глазки представителю юстиции, навестившему тебя по случаю убийства.

При моем появлении шеф, стоявший у окна, виновато развел руками и вышел, а красавец кивнул мне довольно приветливо и сказал:

– Добрый день, Ирина Григорьевна. Садитесь, пожалуйста. Я – Александр Петрович Соболевский.

Именно в таком порядке – не «Соболевский Александр Петрович», а наоборот, что меня немного удивило.

– Следователь по особо важным делам Московской городской прокуратуры, – добавил он после едва заметной паузы и показал мне удостоверение.

«Почему – следователь? – растерянно подумала я. – Кажется, должен приходить не следователь, а оперативник...» Эту информацию я, как нетрудно догадаться, почерпнула из детективов. Все-таки сознание иногда выдает странные фокусы. Ну что мне, скажите на милость, за разница, по какому он ведомству? И разве об этом мне нужно было думать в тот момент? Конечно, тут обозначилось некоторое несоответствие между литературой и действительностью, но, может, это какой-нибудь особый случай – откуда мне знать! Следователь – так следователь...

– На днях, – продолжал мой новый знакомый, – нам придется вызвать вас в официальном порядке. Но, если вы не возражаете, я бы спросил вас кое о чем предварительно. Вы не возражаете?

– Нет, – беспомощно пробормотала я. Опять непра­вильно! Что значит «предварительно»? А протокол? Следователь, согласно тому же источнику, должен вести протокол. «Ну хорошо, – сказала я себе. – Успокойся. Ты его удостоверение видела? Видела. Не самозванец? Не самозванец. Ну и пусть поступает, как знает. Ему виднее».

Соболевский кивком поблагодарил меня за согласие, немного порылся в каких-то бумагах и задал первый вопрос:

– Вы хорошо знали Никиту Добрынина? Я испытала некоторое облегчение. Такое начало вполне соответствовало моим представлениям. Если бы я знала, как далеко мы от них уйдем спустя каких-нибудь пять минут!

– Неплохо, – ответила я. – Мы учились в одном классе. И потом тоже общались... приятельствовали.

– Когда и где вы видели его в последний раз?

– В пятницу, 25 июня, у него дома.

– При каких обстоятельствах?

– Он устраивал вечеринку для сотрудников нашего издательства. Мы готовили его книжку. На той неделе ему показали макет, он обрадовался и решил отметить.

– Я не знал, что он публикует свои стихи, – удивился Соболевский.

– Он и не публиковал раньше. Это была первая попытка.

– На этой вечеринке были только ваши сотрудники?

– Нет, что вы! Еще человек десять было, а может, пятнадцать. Я почти никого не знаю.

– Ушли все вместе?

– Не знаю, я ушла раньше всех – через час-полтора, не больше. Но... Я говорила с ним еще раз. По телефону.

Ох, как мне не хотелось об этом рассказывать! Но я чувствовала себя не вправе утаивать информацию – откуда мне. знать, вдруг из нее можно извлечь какую-нибудь пользу. В тот момент я по наивности полагала, что мы со следствием по одну сторону баррикад...

– Когда? – поинтересовался Соболевский.

Я набрала побольше воздуха и сказала:

– Это было в субботу днем. Около двух. Он позвонил мне...

– Куда?

– Как – куда? – удивилась я. – Домой! Соболевский поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Что-то мелькнуло у него в глазах, какое-то странное выражение – не знаю, как объяснить... Конечно, он удивился: это понятно – ведь получалось, что я разговаривала с Никитой последней и чуть ли не прямо перед... Но в его взгляде было не только удивление, было что-то, чего я не понимала и не могла передать словами – хотя была уверена, что не ошиблась и моя мнительность здесь ни при чем.

– О чем вы говорили?

– Да, в общем, ни о чем. Ничего особенного. Он говорил, что сочиняет новую песню...

Он говорил не только об этом, но вот это уже решительно никого не касалось.

– Значит, вы утверждаете, – с расстановкой произнес Соболевский, – что в последний раз были у Добрынина в пятницу, 25-го числа...

Вот, вот оно! Именно в эту минуту я и почувствовала, как что-то в моей жизни меняется неотвратимо. «Вы утверждаете», – сказал он. Это могло значить только одно: отныне все, что я говорила, становилось не более чем моим утверждением, которое