малой трапезной. Агнешка быстро и ловко разливала диковинный напиток в чашки, допустив одну оплошность: наливая кофе князю, её рука неожиданно дрогнула, и несколько капель пролилось на стол. Кароль Станислав сделал вид, что не заметил этого, однако Ганна Катажина бросила мгновенный взгляд на мужа и ещё ниже опустила голову.

После обеда вдовствующая княгиня удалилась в библиотеку, расположенную на четвёртом уровне юго-восточной башни, где её ожидал кастелян Мирского замка, возный новогрудского повета Владислав Славута.

Кастелян являл собой портрет бурного, богатого на потрясения семнадцатого века – высокий, слегка прихрамывающий на правую ногу, убелённый сединами, с громким голосом и властным взглядом. Славута начал свою военную карьеру под знамёнами польного гетмана литовского Винсента Гонсевского и быстро дослужился до должности польного писаря. После гибели гетмана Славута продолжил службу под знамёнами Михаила Казимира Паца. В славный 1683 год Славута под знамёнами Речи Посполитой сражался под стенами Вены, а при штурме Паркан был ранен в ногу, после чего по рекомендации короля Яна Третьего был назначен Катажиной Радзивилл на должность эконома Мирского графства.

Поначалу Катажина отнеслась к протеже своего монаршего брата с недоверием, однако Славута проявил редкие деловые качества и оказался незаменим при организации реконструкции местечка. По его приказу был составлен реестр, наняты каменщики, плотники, закуплен кирпич, дерево, жесть, черепица, и осуществлены масштабные работы по восстановлению Мира. За каких-то восемь лет местечко буквально преобразилось: была заново выстроена ратуша, из руин восстановлены вежи, стены обрели былую мощь. Вдохновлённая первыми результатами, княгиня назначила Славуту на должность кастеляна Мирского замка и доверила ему реконструкцию фамильного гнёзда, лежавшего в руинах после хмельнитчины и шведского потопа. Вскоре было отремонтировано северное крыло дворца, башни увенчались островерхими черепичными крышами, пустые глазницы окон заполнились цветными стёклами, а в 1686 году на стене воротной башни, обращённой в сторону двора, были установлены диковинные часы: золочёные стрелки в вид рук указывали на римские цифры, и отныне каждые четверть часа над Миром отзванивали малые колокола, а каждый час отмерял большой колокол.

Другая причина, по которой Катажина переменила отношение к эконому, заключалась в том, что Славута имел собственный взгляд как на внутреннюю ситуацию в Речи Посполитой, так и на события большой европейской политики и умел столь аргументировано и доказательно излагать свои мысли, что вдовствующая княгиня, сочиняя очередное послание венценосному брату, нередко заимствовала мысли кастеляна. Каждый вечер он докладывал Катажине о последних событиях как в Республике, так и за её пределами. Славута свободно ориентировался в запутанных родственных связях польской и литовской шляхты, мог без труда перечислить высших сановников Королевства и Великого Княжества, с лёгкостью мог разобраться в запутанных хитросплетениях и соотношении сил между магнатскими родами, вследствие чего Катажина нередко спрашивала его совета по тому или иному вопросу.

Впрочем, порой мнение княгини диаметрально расходилось с точкой зрения кастеляна, и тогда в кабинете княгини бушевала гроза – Катажина метала громы и молнии, пытаясь доказать не столько Славуте, сколько самой себе собственную правоту. После непродолжительной вспышки гнева княгиня отсылала кастеляна – в караульную, в оружейную, куда угодно, лишь бы подальше, с глаз долой. Но уже спустя сутки, как ни в чём ни бывало, она посылала за Славутой с вежливой просьбой прибыть вечером в её кабинет.

В тот вечер княгиня и кастелян обсуждали ход военных действий между французским королём Людовиком XIV и штатгальтером Соединённых провинций Вильгельмом Оранским.

Наихристианнейший король Франции уже четыре года вёл войну за Пфальцское наследство, заодно пытаясь вернуть своему кузену Якову II Стюарту британский трон. Своей политикой король задел интересы Священной Римской империи, королевств Испании, Швеции, Англии и Шотландии, республики Нидерландов, курфюрств Баварии и Саксонии, объединившихся ради правого дела в Аугсбургскую лигу. Чаша весов склонялась то на одну, то на другую сторону, но в этом году военное счастье было явно на стороне французов: Людовик взял Монс, маршал Люксембург разбил армию штатгальтера близ Турне, войска французов осадили Намюр. Правда, на море Короля-Солнце преследовали неудачи: англо-голландский флот полностью разгромил французов у мыса Ла-Хог, поставив жирный крест на планах реставрации Стюартов.

Казалось бы, вопросы большой европейской политики должны были мало беспокоить вдовствующую княгиню. Однако Катажина стремилась постоянно держать руку на пульсе большой политики – по каждому мало-мальски важному вопросу она писала в Варшаву своему коронованному брату, излагая свои виды на то или иное событие: таким образом она внушала себе мысль, что влияет на европейскую политику, и это приятно льстило её самолюбию, наполняя жизнь особым смыслом.

– Французы, кажется, близки к тому, чтобы взять Намюр, – Катажина положила перед кастеляном письмо, полученное накануне из Варшавы. – Королева Марыся, наверно, устроит бал в честь победы своих соплеменников.

Вот уже несколько лет Катажина вела тайную и необъявленную войну со своей belle seure [1], Божьей милостью королевой Польской, великой княгиней Литовской Марией, урождённой Мари д’Аркьен. Гордая наследница Собесских и Жолкевских, княгиня не могла примириться с мыслью о том, что иноземная авантюристка без роду и племени завоевала сердце её брата, а вместе с ней – и корону Республики Обоих народов. К чувству оскорблённой гордости примешивалась откровенное презрение – княгиня была прекрасно информирована о скандалах с участием королевы Марыси и её неразлучных наперсниц, мадам де Федерб и мадам де Леттрэ.

Кастелян между тем внимательно читал послание – то было сухое и короткое, словно военное донесение, письмо литовского подканцлера, князя Доминика Миколая Радзивилла. Наконец Славута вернул бумагу княгине.

– Думаю, победа французов ничего не прибавит и не убавит. Война дорога, а, насколько мне известна, казна у Людовика уже почти пуста.

– Воюют не деньги, а солдаты.

– Без денег не будет и солдат. Кроме того, у Людовика не хватит солдат, чтобы воевать со всей Европой.

– Ему не надо воевать со всеми, он хочет разбить своих врагов поодиночке, и кажется, это скоро ему удастся.

– Это невозможно. Король Людовик сражается Лернейской гидрой, но он не Геракл.

– Объяснитесь.

– Видите ли, ваша милость, французский король имел неосторожность нарушить равновесие, царившее со времён Тридцатилетней войны. Дважды оно было поколеблено Габсбургами – и каждый раз против Империи объединялась едва ли не вся Европа. Людовик Четырнадцатый повторяет путь Карла Пятого: французы могут направить второй флот к берегам Англии, в третий раз разбить армию штатгальтера, взять ещё пять или десять крепостей, но на смену поверженным врагам придут новые, которые захотят восстановить пошатнувшееся равновесие. Людовик, подобно Гераклу, может сколько угодно сражаться со своими соседями, но на месте одной отрубленной головы всегда