и несколько новаторских маршей. Начальники это очень ценили, потому что самим им до этих штук никогда бы в жизни не додуматься и хорошие специалисты в этом деле им нужны были позарез. Надвигалась новая эпоха, и искусство требовалось ответственное.

С другой стороны, Свистунов оказался себе на уме и сочинял кое-что в стол, причем в совершенно противоположных ритмах, хотя и с похожими рифмами. А после реабилитации потребность в чем-нибудь таком неофициальном оказалась баснословно велика. Конечно, молодежь быстро стала наворачивать новую лирику, но с авторитетами было туго; люди мало доверяли друг другу, хвалить друг друга не хотели, а сами высовываться тоже побаивались. Каждый ходил в гениях среди трех-четырех приятелей, но такого общего гения, которому можно было бы без всякой опаски смотреть в рот, что-то не намечалось. То есть, много их там было, навалом было, несколько даже лишних, но признавать их за общие авторитеты не торопились. Признаешь, в самом деле, а потом окажется, что попал пальцем в небо, век будешь на себе волосы рвать. В условиях всеобщего ажиотажа и осторожности нужно было что-нибудь такое безусловное, какой-нибудь ничей знакомый, в котором никто особенно (в личном плане) заинтересован бы не был, такой, чтобы потом на голову не сел.

Тут Свистунов и подвернулся. Удобен он был для всех практических целей чрезвычайно. Писал в стол. Не то чтобы писал против власти, но и не хвалил ее. На Бога намекал, иногда даже вполне прозрачно, жаловался на тяготы жизни, употреблял скользкие слова, иной раз шутил по-черному, насчет водки несколько раз патетически прошелся, много горьких слов к женщинам адресовал и даже в одном особенно откровенном стихотворении «суками» их назвал, что, конечно, вызвало много восторженных дискуссий и, как ни противно об этом говорить, особенно среди самих женщин, которые, на мой взгляд, проявили тут самую недостойную суетливость, что и оправдало, увы, до некоторой степени скоропалительный диагноз поэта, поставленный, я думаю, исключительно в сердцах.

Суть дела, таким образом, свелась к тому, что Свистунов (посмертно) стал вроде как бы антисоветским поэтом, которого, между тем, сама власть не запрещала, а даже, наоборот, впихивала в школьное обучение чуть не в одну линию с Пушкиным и Лермонтовым. Возникла и прочно установилась такая туманная действительность, в которой одно и то же имя значило совершенно разное в зависимости от того, кто его произносил.

Власти на каждом шагу вопили «Свистунов», прославляя себя. Интеллигенция же из-за каждого угла злобно нашептывала «Ссссвистунов» и точно знала, что таким образом произносит хулу власти и, стало быть, хвалу самой себе. Обе стороны, одним словом, клялись и божились Свистуновым, и беспрестанные упоминания имени Свистунова как бы придавали обоим лагерям значительности и солидности. Фигура Свистунова помогла, таким образом, установиться в обществе своего рода холодному миру, при котором противники ведут друг с другом настоящую войну, но друг другу об этом открыто не сообщают, то есть тихо-мирно воюют друг с другом и сами себя за непримиримость уважают, но в то же время эта непримиримость никому ничего не стоит, что и слава Богу, потому что всем жить охота.

Теперь нам должно быть понятно, почему из ста диссертаций на соискание ученой степени (той или иной) гуманитарных наук по меньшей мере двадцать были в те годы посвящены Свистунову. Считай, что каждый месяц в Москве и в провинции защищалась одна такая диссертация. Кроме того, непрерывно отыскивались новые рукописи, письма, черновики, записки, заметки и устные шутки поэта, которые тут же пускались по рукам и ходили в качестве этакого «всеобщего эквивалента», то есть за каждую единицу свистуновского наследия можно было либо куда-нибудь в гости попасть, на конференции выступить (в Сочи), с хорошенькой женщиной как следует познакомиться, шины для автомобиля достать или гостиницу (в Сочи) и, конечно же, самое главное — защитить диссертацию.

Именно это и намеревался сделать Михаил Александрович Привалов, работник одного государственного института в Москве. Его диссертация была уже совершенно готова, перепечатана и переплетена, и оставалось только уладить некоторые организационные сложности.

Надо сказать, что у Привалова были на Свистунова особые права. Привалов был его внучатым племянником, а говоря совершенно точно, он был сыном сына сестры поэта Свистунова. Сестра Свистунова, которую мы упомянули (и не случайно!) в самом начале этого рассказа, была моложе поэта на 5 лет. Как было недавно установлено одним крупным специалистом, она родилась 1 февраля 1899 г. Она тоже, как и ее брат, примкнула к преобразовательным силам, но несколько позже, а именно в 1920 г., когда (незадолго до того овдовев при очень неприятных обстоятельствах — ее мужа утопили в реке Урал члены какого-то боевого соединения) с большой помпой вышла замуж за крупного красного специалиста в Петрограде. Специалист преуспел, то есть достиг очень высокого положения в университете, так что жизнь свистуновской сестры катилась все время довольно-таки ровно, и даже расстрел брата в 1937 г. нисколько ее не задел.

В 1922 г. у благополучной четы родился сын. У него тоже все потом оказалось благополучно, но если про его родителей можно сказать, что им просто глупо повезло, то везение молодого Привалова заключалось разве в том, что родителей не расстреляли, потому что все остальные блага достались ему законно, так сказать, по социальному положению. Привалов кончил школу, потом стал военным врачом, после войны в Ленинград не поехал, а поехал в Москву, там достиг высоких степенен и служебных положений и даже стал генералом, продвинувшись в конечном счете несколько выше отца, который, правда, военных чинов не имел, но по таблице соответствий мог бы считаться, вероятно, полковником.

Михаил Александрович Привалов как раз и родился от генерала Привалова в 1946 г., так сказать на радостях после последних побед и торжеств. Детство его прошло безмятежно, в хорошей семье, в трехкомнатной квартире, в отдельной комнате, с отдельным письменным столом, так что мальчик вырос настоящим барином, склонным более к досугу, нежели к подневольному труду на государственных предприятиях, к которому он, как повелось у серьезной молодежи, относился свысока, хотя, будучи воспитанным молодым человеком, не любил на эту тему распространяться с товарищами.

Поэтому, когда пришло время выбирать себе жизненный путь, то путь выбрался сам собой и оказался очень приятным: юный Привалов пошел по искусству. Надо сказать, что он проявил при этом неожиданную зрелость. В конце концов, денег хватало, никто его особенно за хобот не тянул, он мог бы и вовсе не работать нигде. Многие паршивые овцы из его сословия так и поступали, уделяя все свое время иностранным тряпкам и пластинкам, а то