в моих глазах сменились темнотой, и я вновь провалился в сон.

— Па, он не был таким кривым, слово даю.

Рядом громкий бас прогудел, как печная труба, выстуженным холодным голосом.

— Ага, не был. Не мне только это говори. Ты их всех притаскиваешь и приводишь от жалости. А мне приходится столько сил прикладывать, чтобы избавить их от страданий и мучений, не жилец он. Аксинья, уносите. Вон, на телегу бросай и в лес. Пусть волки хоть поедят нормально. А то совсем он измучился.

Мое лицо, наверное, перекосилось ещё больше, я замычал что есть силы и что есть мочи дернул всем своим больным телом, так что заорал нечеловеческим голосом. Аксинья завыла, как над покойником, то ли от страха, то ли от жалости. Селин замычал что-то тоже, и лишь колдун сложил руки на груди.

— А седым он был или только стал?

Замолчали враз все. Шею наконец-то отпустило, руки колдуна запорхали по моему телу, настойчиво тыкая в больные места, и вдруг он, изловчившись, дернул что-то во мне так сильно, всё во мне захрустело и заныло от боли. Закатывая глаза от боли и страха, что выкинут куда-нибудь, понял, что жить очень хочу, ну вот очень. Так хочу, что сделаю, что угодно.

— А что с его задом? Саная погрызгла?

И вновь глаза полезли на лоб, очнулся я перевернутым на живот. И руки, и ноги были перевязаны.

— Да не грызла она его. Он вроде не с кровью падал, хотя штаны спущены были, помню точно. А… точно, от страха он с высоты той, наверное…

Но голос колдуна уже тише спросил:

— Сколько он на том дереве сидел?

Селин ответил быстро и точно:

— Три дня. Думаешь, терпел, па?

Колдун ответил медленно:

— Я б не терпел, я бы на кошку ссал, от злости. А она, вишь, высоты боится. Это его и спасло. Грызет она таких мелких. М-да, седой да молодой. Значит, штаны спустил, а надеть забыл. Ты, наверное, и появился. М-даааа… делаааа… На-ка, вот, дерни тут. Ветка, что ли?

Из моего тела что-то дернули родное, и я испустил вой.

— Сынок, это мясо, не дергай его, дома пожрешь. Вон, кусок дерева торчит, видишь? Эх, толку от тебя, людей только губишь. Руки прочь, я сам. Мне трупов и так хватает, подпол полнехонек, по твоей милости, между прочим. — и уже пародируя голос Селина, да так точно, сказал: — С дерева он упал, не успел я его перехватить, говорил ему, на меня метить… вот и верь после этого людям.

Что-то кольнуло, и я, ойкнув, завыл, когда на больную рану в ягодице полилось что-то, шипящее на моем теле.

— Ничего, ничего, зарастет, как на баране. Говорить можешь?

Я закивал, пытаясь разглядеть свой зад, но боль не дала.

— Да не дергайся ты, не дергайся. Просто говори, если можешь. А то, может, у тебя уже и мозгов-то нет. Зачем я тебя лечу. Вон, волкам кину. Они враз сытыми станут и без боли порвут. Я уж заговорю тебя от боли-то. Нам тут глупые не нужны, сына моего за глаза хватает. Мужеложца ещё в придачу.

Слова этого я не знал, но затарабанил:

— Антон я, Шкварцев. У меня день рождение сегодня, ой, вчера или позавчера должно было быть. А я тут проснулся. А тут рысь такая с ушами.

Вновь что-то кольнуло, и я заверещал уже почти на женской ноте:

— Билеты родителям купил в путешествие, чтобы весь свет осмотрели. Им за стоооо уже будеееет. Больнооо, твою ж мать!!!

Голос колдуна прошептал у уха:

— А задница у тебя — что надо. Значит, говоришь, путешествие намечал?

Я закивал быстро.

— Па, он что, наш язык понимает?

Голос Селина заставил меня умолкнуть, я со страхом посмотрел на него.

— Па, а чего он так боится?

Колдун прошипел:

— Тебя все деревенские боятся. А на городских воротах стража и вовсе не впускает. А ты про мелкого паренька спрашиваешь. Конечно, боится.

Я кое-как спросил, давясь от страха:

— А что такое мужело… цство?

Оба переглянулись, и Селин внезапно покраснел, как маков цвет, и тут же вышел за дверь.

— Ну, это он пусть сам тебе объясняет, хотя, он сначала покажет, а потом пояснит. Так что я сразу скажу. Любит он свой, наш, пол, значит. Ясно? Усек?

Киваю меленько, и так чуть в обморок не свалился, а что же было бы, если бы он мне не пояснил. Но другая мысль выскочила вперед первой, и я поспешил её озвучить:

— А я ведь не парень, а вашего возраста буду. Мне уж шестой десяток пошел.

Тот рассмеялся и, разогнувшись, посмотрел на мой зад.

— Так, с твоим задом всё в порядке. М-м-м, значит, к Селину спиной не вставай, не наклоняйся, значит, и в баню с ним не ходи ни под каким предлогом. Заломит! Так, дальше. — он взглядом профи осмотрел меня и сказал, быстро беря меня за бок двумя руками: — Не орать! — и быстро перевернул меня. Я и пикнуть не успел. — Ну, я бы тебе и двадцати не дал. Хорошо сохранился. Хотя, волос седой, таким и был?

Пожимаю плечами.

— На-ка вот, выпей. Аксиньюшка оставила. А Саная, кошка их цепная, может на тебя напасть. Осторожнее будь.

Я посмотрел на колдуна и только сейчас увидел, что глаза у колдуна были разные. Один голубой, другой карий. Темноволосый, с тонкими седыми прядями по вискам и словно небрежно стянутым хвостом почти на спине. А лицо было хищным, зубы, что он сейчас оголил в улыбке, острые и, словно у пираньи, полукругом. Мороз по коже прошелся, когда он спросил вкрадчиво:

— У меня ночевать будешь?

Сразу вспомнилось, что подвал у него забит покойниками под крышку. Но ведь где-то я ночевал, когда был без сознания. Не верю я, что один день так прошел. Если к Селину попрошусь, он может состоянием воспользоваться. И колдун, словно прочитав мои мысли, ответил нехотя сам:

— Нельзя тебе у меня, луна нынче полная. Зверь гулять пойдет разный, приблудный. Зайти ко мне может. Не рискну тебя у себя оставить. По хорошему говорю, честному. Вижу, ты — мужик умный и поймешь меня правильно.

— Боюсь я сына твоего, а звать вас как?

Он усмехнулся.