– Любочка, Любочка… – пролепетала я, но она уже бросила трубку.

Теперь, в начале июля, когда книга поступила в продажу и ее неизбежно прочтут все действующие лица, мне остается только одно – скрыться на необитаемом острове и провести там остаток жизни, прикрывая от стыда перед крокодилами и макаками срамные места фиговыми листочками, питаясь червяками и запивая их мутным, безвкусным кокосовым молоком. Но не тут-то было! Я пишу второй том, продолжая, как выразилась Любочка, обливать грязью всех окружающих. И все-таки, наверное, правильно некоторые считают меня ненормальной!

Одиннадцать утра. В дверь кто-то нетерпеливо и нервозно звонит, я бы даже сказала, по-хамски. Меня охватывает тревожное чувство, мне почти страшно – колени почему-то дрожат, а в голову закрадывается мысль: «А что, если вообще никому не открывать? Мой дом – моя крепость!» Звонки теперь звучат – один короткий, один длинный – вроде азбуки Морзе: точка, тире, точка, тире. Потом этот кто-то нажал на кнопку, и в квартире раздался настойчивый, непрерывный, раздражающий звук, подобно сирене, предупреждающей о скорой бомбежке. «Ну, не убьют же меня, в конце концов», – думаю я, и, чувствуя себя партизаном, пробирающимся по лесу в непосредственной близости от врага, решаю себя обнаружить. Два поворота ключа – и передо мной… мама. Она стоит на пороге с растрепанными волосами, бледным, пожалуй, даже серым лицом, которое выражает злость, раздражение, нетерпение, отчаяние – все вместе.

– Привет… – растерялась я. – Ты почему не предупредила, что заедешь?

– А что, не вовремя? Может, у тебя любовник? Этот… Как его?.. Ну, извращенец-то твой… Кронский.

Тут мне стало все ясно – она уже успела ознакомиться с моим сочинением.

– Да! – торжествующе воскликнула мамаша. – Я не стала ждать, пока ты получишь авторские экземпляры. Вчера возвращалась из Фонда защиты животных и зашла в книжный магазин полюбоваться на романы родной дочери, увидела новинку и купила. Всю ночь читала и поняла, что обсуждать достоинства сего произведения по телефону просто непозволительно.

Мама изо всех сил старалась говорить сдержанно, но, казалось, она уже успела проглотить взрывоопасную гранату минувшей ночью, когда читала мое творение. Сегодня утром предохранительная чека была сорвана, и хватит одного моего неверного слова, как неминуемо произойдет взрыв.

Она кинулась на кухню, резко открыла холодильник и схватила первое, что попалось под руку, – это был стаканчик йогурта, потом отрезала горбушку белого хлеба и, намазав ее толстым слоем горчицы, механически принялась жевать – в этот момент ей было совершенно наплевать, что она ест. (Когда моя родительница сильно нервничает, она может переваривать даже гвозди.)

Затем мамаша достала из сумки книгу и, тыча ею мне прямо в нос, закричала:

– Что это?! Как ты могла так меня опозорить?! Ты из меня психопатку сделала – ненормальную, которая держит у себя дома двадцать кошек!

– Но это ведь правда, – промямлила я.

– Правда, что я психопатка? Спасибо за откровенность! Никого не забыла! Это ж надо! Эльвиру Ананьевну, эту добрейшую милую женщину, которая так хотела помочь тебе устроить личную жизнь, которая познакомила тебя со своим неиспорченным сыном, ты сравниваешь с железобетонной плитой и дорожным катком для уплотнения грунта, что-де она не считается ни с чьими интересами, кроме собственных, а собственные интересы у нее меркантильные и корыстные! Шурик, этот невинный мальчик, у тебя и вовсе полоумный!

«Эльвира Ананьевна из глухой, богом забытой деревеньки средней полосы России, с перебитым носом и хвостом, напоминающим помело, которая сжила со свету и отправила к праотцам четверых мужей! Шестидесятилетняя вдовица, которая мечтала женить на мне своего никчемного, инфантильного Шурика, а меня поставить за прилавок торговать тухлой рыбой! Которая движется к заветной цели, словно ракета в направлении, что сама себе задала, переступая мнения и желания окружающих – это она-то добрейшая, милая женщина?!» – возмущенно подумала я, как в этот момент мама набросилась на «ириски» в блестящих золотистых обертках, разбросанные на столе.

– Не… – Я попыталась остановить ее и сказать: «Не ешь эти ириски, козленочком станешь», но она уже проглотила три, отправила в рот четвертую и снова разразилась упреками, не дав мне вымолвить ни слова:

– А как ты, оказывается, была рада, что бабушка тогда в очередной раз сыграла на своей смерти и вызвала тебя из деревни в Москву! – В мамином возгласе слышалось злорадство и одновременно радость, что ей наконец удалось вывести меня на чистую воду. – Я-то, дура, подыскиваю ей достойных женихов, а она, видите ли, влюбилась в «Лучшего человека нашего времени» – великого писателя детективов! В извращенца! Как ты могла отдаваться ему в общественных местах?! О, как низко ты пала! – театрально воскликнула она, прижав руки к груди.

Мамаша замолчала, но, видимо, для того, чтобы снова залезть в холодильник. Я стояла перед ней, словно провинившаяся школьница, напрочь забыв, что мне уже тридцать один год и в мою личную жизнь никто не имеет права вмешиваться – даже мать родная. И тут мне в голову пришла мысль, которая до этой минуты никогда ее не посещала. Ведь больше всех из-за этого романа пострадала я сама! Я выставила себя полной дурой и к тому же откровенно, со всеми подробностями рассказала о постыдном, непостижимом, на взгляд обывателя, романе с Алексеем Кронским, о том, как мы с Икки наклюкались до поросячьего визга в кафе, в самом центре Москвы, как придумали игру «на самый длинный язык» и, сидя у окна, строили рожи прохожим, как танцевали на столе, а потом устроили дебош в аптеке, где Икки работала тогда. Боже мой! Вот стыд-то!

Мама, пережевывая огромный кусок сыра и наливая в кастрюлю воду для пельменей, вдруг спросила:

– А что если это сочинение прочитает твой ненаглядный отчим?

– Ой! Я как-то не подумала о Николае Ивановиче. Не очень-то хорошо я о нем там написала.

– Какая же ты бестолочь! Как раз о нем ты написала замечательно, можно сказать, раскрыла всю его поганую натуру! – сказала она, со злостью вытряхивая пельмени из упаковки. – Но как ты не понимаешь?! Ведь если Коля прочтет роман, он узнает, что я ему изменяла! И что Новый год справляла не с тобой, а с Веней!

– Но Николай Иванович отродясь книжек не читал! А мои любовные романы ему и подавно неинтересны!

– Зря ты так думаешь! – ядовито прошипела она, вываливая недоваренные пельмени в тарелку. – После презентации твоего «Убийства на рассвете» он всем теперь рассказывает, что у него дочь (даже дочерью тебя стал называть!) – знаменитая писательша; ходит по деревне – грудь колесом, ноздри от гордости так и раздуваются, а книжку твою под подушкой прячет. Так-то! Наверно, боится, что выкрадут.

– Но есть же такое понятие, как «художественный вымысел»?

– Но только не в твоем романе! Ты даже не потрудилась имена изменить! Балда! – Мамаша схватила с полки баллончик со взбитыми сливками и принялась густо приправлять ими пельмени.

– Да не станет он читать, успокойся! Сама говоришь, книжку под подушкой держит, но не читает ведь?..