Наварх[4]не без зависти обратил взгляд к младшему из сотников. Женясь на дочери сенатора, центурион Катон обретал опору до конца дней своих, деньги, общественное положение и предпочтение в карьере. Однако при всем том мореходу было ясно, что симпатия между молодым центурионом и сенаторской дочкой вполне реальна. Каждый день, на закате, оба, обнявшись, стояли на палубе, провожая взглядом светило, погружавшееся в искрящиеся светом волны.

Близился вечер, «Гор» шел параллельно берегу, минуя одну из тех бухточек, с которыми хозяин корабля успел познакомиться в те долгие годы, когда служил на торговых судах, вдоль и поперек пересекавших Средиземное море. Когда солнце скользнуло за горизонт, ярко высвечивая последними прямыми лучами ограждавшие сушу холмы и горы, все, кто был на палубе, принялись рассматривать берег. Неподалеку от края воды начинались поля крупного имения, и в сгущающемся сумраке были заметны длинные вереницы рабов, возвращавшихся с полей, рощ и виноградников. Устало шаркая ногами, они брели в свои конуры, подгоняемые кнутами и палками надсмотрщиков.

Юлия поежилась возле Катона, и он спросил:

— Ты замерзла?

— Нет. На них посмотрела. — Она показала на вереницу рабов, втягивавшихся во двор, на закрывающиеся за последним из них ворота. — Жуткая жизнь… Они же все-таки люди.

— Однако у вас дома тоже есть рабы.

— Конечно, но мы хорошо содержим их, и в Риме они пользуются кое-какими свободами. Не то что эти бедняги, обреченные на тяжелый труд от утренней до вечерней зари. И обращаются с ними, как со скотиной.

Катон ненадолго задумался, прежде чем ответить.

— Такова участь рабов, работают ли они в таком вот поместье, в рудниках или на стройках. Немногим из них удается попасть в такое имение, как ваше, или получить возможность пройти обучение в отряде гладиаторов.

— Попасть в гладиаторы? — Юлия удивленно приподняла брови. — И это удача? Как можно считать удачливым человека, обреченного на подобную участь?

Молодой человек пожал плечами.

— Учеба их трудна, но после того, как она заканчивается, жизнь гладиатора не столь уж плоха. Владельцы хорошо заботятся о них, а лучшие бойцы даже сколачивают состояние и живут припеваючи.

— Пока арена не отберет у них жизнь.

— Да, но они рискуют не более, чем любой легионер, и притом живут с большим комфортом. Если гладиатор проживет достаточно долго, он может получить свободу и выйти на покой состоятельным человеком. Подобное удается не столь уж многим из легионеров.

— Истинная правда, — буркнул Макрон. — Жаль, что переучиваться в гладиаторы мне уже поздно.

Юлия удивленно посмотрела на него.

— Конечно, ты шутишь…

— Зачем? Если мое дело — убивать людей, так пусть уж за него хорошо платят.

Увидев недовольную гримаску на лице дочери, сенатор Семпроний усмехнулся:

— Не обращай на него внимания, дитя мое. Центурион Макрон шутит. Он сражается ради славы Рима, а не мошны раба, даже если она туго набита золотом.

Макрон поднял бровь.

— Уж и не знаю, кто из нас шутит…

Катон улыбнулся и взглянул на берег. Жилища рабов уродливым пятном чернели на склоне обращенного к заливу холма. Там было тихо, только единственный факел пылал над воротами, около которых можно было еще различить темный силуэт приглядывавшего за рабами караульщика. Бытовая сторона рабства, почти незаметная для большинства римлян, особенно знатных, таких, как сенатор Семпроний и его дочь. Надушенные и облаченные в одинаковые наряды, рабы богатых домов ничуть не напоминали собой оборванцев, трудившихся в этих латифундиях,[5]всегда усталых, голодных, находившихся под неусыпным контролем на предмет любых возмущений, которые карались с едва ли не зверской жестокостью и стремительностью.

Власть казалась жестокой, но империя — более того, всякий известный Катону культурный народ — нуждалась в рабах, созидавших общее благосостояние и кормивших многолюдные города. Катон вновь увидел перед собой жесткое напоминание об ужасных различиях судеб людских. Худшие проявления рабства, с его точки зрения, позорили род людской, а отказаться от него никак не представлялось возможным.

Вдруг он ощутил, как дрогнула палуба под его сапогами, и поглядел вниз.

— Проклятье! — рыкнул Макрон. — Что это?

Юлия вцепилась в руку Катона:

— Что такое? Что происходит?

По всей палубе раздавались возгласы, полные удивления и тревоги, экипаж судна и прочие пассажиры «Гора» тревожно глядели себе под ноги.

— Наткнулись на камни, — воскликнул Семпроний, хватаясь за поручень.

Корабельщик покачал головой.

— Это невозможно. Мы находимся слишком далеко от берега. Я знаю эти воды. Мелей здесь нет на пятьдесят миль в обе стороны. Клянусь. Только… Посмотрите сюда! На море!

Он протянул руку, указывая на море; повернувшись в указанном направлении, все заметили, что поверхность воды как бы вскипела. Считаное мгновение, показавшееся куда более долгим, чем это положено, море продолжало колебаться под аккомпанемент тупого гула корпуса корабля. Несколько человек попадали на колени и принялись возносить лихорадочные молитвы богам. Обняв Юлию, Катон посмотрел поверх ее головы на своего друга. Макрон скрипнул зубами, ответил ему пристальным взглядом и сжал кулаки… Впервые за время долгого знакомства Катону показалось, что он заметил страх в глазах друга, страх перед непонятным.

— Наверное, морское чудовище шалит, — негромко вымолвил Макрон.

— Морское чудовище?

— Не иначе. Ах ты, дерьмо… и какой преисподней ради согласился я путешествовать морем?

Но тут легкая тряска прекратилась столь же внезапно, как и началась, и мгновение спустя по поверхности моря побежали, как и прежде, ровные волны, непринужденно раскачивавшие судно. Какое-то мгновение никто на корабле не шевелился и не заговаривал, полагая, наверное, что странное явление может повториться опять. Юлия кашлянула.

— Как ты думаешь, это вот… не знаю что, — закончилось?

— Понятия не имею, — негромко отозвался Катон.

Этот короткий обмен фразами нарушил затянувшееся молчание. Макрон от всего сердца глубоко вздохнул, а корабельщик отвернулся от пассажиров и бросил хмурый взгляд в сторону кормчего. Тот как раз выпустил из рук рукоятку громадного рулевого весла, находившегося на корме «Гора», и укрылся под кормовым украшением судна, уже медленно разворачивавшегося под ветром.