— Ты же меня знаешь.

— А может, ну его к дьяволу, этого русского, Хэнк? Купим, как и собирались, крайнего защитника?

— Усилим среднюю линию, — передразнил Лапорту Хэнк. — Сейчас нам нужен изощренный форвард, Жоан. И ты можешь сколько угодно врать самому себе, кивать на Коплевича, который скупает всех форвардов на корню, но проблема останется. Посмотри, посмотри на экран! У тебя еще есть время подумать. До завтрашнего утра. Я ни разу не видел ничего подобного. Что он вытворяет! Я обманул тебя, Жоан, этот парень не из России.

— А откуда же, черт тебя дери?

— С Марса, Жоан, с Марса. Или с Венеры. И другого объяснения нет.

В сиреневых летних сумерках надпись под окнами первого этажа «Сенька — козел» была почти не видна. Написать мог только Голубничий, больше некому. И как только Семен его встретит, Голубничему придется отвечать. В этом кретине центнер веса и столько же наглости. Он уверен, что Семена сможет и соплей перешибить. Но сильнее не тот, кто мощнее, а тот, кто прав. И когда Семен чувствовал за собой правоту, то и кулаки его наливались какой-то особенной, всесокрушающей тяжестью. На улице ни души. Программа «Время» началась — Семен услышал из раскрытых окон голос диктора. Сейчас мать вновь будет лютовать. Семен вошел в подъезд, прищурился и в тусклом свете лампочки, обмазанной красной краской, чтобы никто не упер, разглядел свои разорванные штаны. Во время игры при подкате поехали ноги, штаны разошлись по внутреннему шву. Ладони были черные от въевшейся пыли. Он опять играл в школьной форме. И портфель традиционно использовал как штангу. В сатиновом мешке для «сменки» лежали остроносые выходные туфли — лакированные, коричневые, с застежками на липучках. А Семен был обут в выцветшие добела матерчатые кеды под названием «Два мяча». Там и в самом деле были наклеены сбоку два резиновых мяча, но вот только не футбольных, а волейбольных. Мать опять назовет его «сучьим потрохом». Но если Семен — этот самый потрох, то кто же тогда, выходит, мать? Она сама-то понимает, что про себя говорит? Правда, сейчас Семен согласен быть и потрохом, и сукиным сыном. Всего месяц назад ему купили форму. Ну не покупать же теперь новую!

Одним махом он взлетел на свой четвертый этаж и надавил на кнопку звонка. Прислушиваясь к трелям, стоял и ждал. Никто не подходил. Не иначе мать его таким образом воспитывает. Семен плюет на школу, на родителей, на обед — он не приходит домой до темноты, он не приходит домой на ужин и теперь получает за все. Сейчас Семену очень хотелось под душ — все тело покрыто грязью. Содрать бы эту корку мочалкой и смыть с себя. Вот только воду в десять отключают. Ну и ладно, он привык мыться при помощи чайника. Семен еще раз поглядел на свои руки и старательно вытер их о штаны.

Наконец за дверью раздались ленивые, неохотные шлепки разбитых тапок. Защелкал, вращаясь, барабан замка. Покорно втиснувший голову в плечи Семен попал в полосу оранжевого коридорного света.

— И зачем ты пришел? — поинтересовалась мать бесцветным голосом. — Мог бы и вообще не приходить.

— То есть как это? — через силу выдавил Семен.

— А вот так это. Обед тебе не нужен, а ужин уже остыл. Никто не собирается разогревать его дважды. А что касается уроков… ах, господи, да что я говорю? Какие еще уроки? Короче, дома тебе делать нечего. Ты прекрасно обходишься и без дома. А то, что тебя кто-то ждет, старается накормить получше, тебе ведь на это наплевать. Так что можешь жить на улице.

Жить на улице Семен был не согласен.

— А спать я должен где? — угрюмо пробурчал он.

— А ты посмотри на себя хорошенько. Ты в какой помойке вывалялся?

— Я не вывалялся. Пусти.

— Что-о-о? Он, значит, будет приходить, когда ему вздумается, весь в грязи, а я должна его впускать? — Мать была взбешена даже не до белого каления, а до какого-то запредельного спокойствия. До усталого к Семену безразличия.

Сын сделал шаг и уперся в выставленную руку, тяжелую, сильную. Похоже, что и у матери (точно так же, как у самого Семена) руки время от времени наливались особенной силой правоты.

— Да ладно, ну, пусти, — рванулся он.

— Что-то нет никакого желания!

— Эй, что вы там? — подал голос из комнаты отец. — Пусти его. (Отец всегда заступался за Семена.) Пусть поест, десятый час уже.

— Он должен был поесть два часа назад.

— Да что теперь об этом говорить? Пусть поест и ложится спать.

— Он сегодня у нас не ужинает.

— Да брось. Как без ужина-то? Сделали замечание — значит, должен понять. Если он, конечно, человек.

Мать шагнула назад и тут же увидела разорванные брюки.

— Господи, да что же это? — задохнулась она. — Это что же такое, я тебя спрашиваю? — И со всего размаха залепила сыну такую оглушительную пощечину, что на глазах у Семена невольно выступили слезы. И в голове возник легкий звон. Автоматически и уже равнодушно, без чувства вины, он позволил трясти себя за шиворот. — Так и будешь ходить в рванине! Это надо же еще умудриться, чтобы вдоль да по всей длине! Ы-ых, — простонала мать. — По всей длине! По всей длине! Как будто нарочно он!.. Ну что ты молчишь? Ну скажи ты хоть слово, чучело! И глядит, глядит, как баран на новые ворота. У, глаза твои бесстыжие, век бы в них не смотрела. Отец целый месяц как каторжный вкалывал, чтобы сын как человек в школу пошел, а этот… Убирайся с глаз моих, чтоб я тебя больше не видела. И живи теперь один как хочешь.

Мать развернулась и, всем своим видом показывая, что Семен для нее теперь пустое место, направилась в комнату — там лежал на диване отец и захлебывался новостями большой старый ламповый телевизор. Раз в два года Семен попадал в наркотическую зависимость от этого цветного «Рубина», когда по телику показывали чемпионат Европы или мира по футболу. На последнем мировом чемпионате Семена поразила команда из страны тюльпанов, облаченная в яркие оранжевые футболки. Даже сборная СССР, за которую Семен переживал до хрипоты, до полной потери голоса, до остановки сердца, в тот год сметавшая на своем пути всех могущественных противников, в финале была вдребезги разбита оранжевыми голландцами. Героем того матча стал ван Бастен. Семен навсегда запомнил его изумительный удар — с лета, с неудобного острого угла. Мяч просвистел над руками Дасаева и вонзился в верхний дальний угол советских ворот. Это было окончательным приговором.

С того самого дня шестилетний Семен и начал пропадать во дворе. И в школу пошел уже безо всякого энтузиазма, в состоянии глубочайшего уныния и осознания того, что вся жизнь кончилась.

Семен закрылся в своей комнате, стянул безнадежно испорченные штаны, все еще не зная, как и в чем пойдет завтра в школу. Стащив рубашку через голову, он остался в одной майке и длинных сатиновых трусах. Пощупал затвердевшие бицепсы, а затем ляжки. Остался доволен. Втиснул черную от пыли ступню в ухо старой пудовой гири и на мгновение приподнял ее. Гиря грохнула об пол.