Сюда, на северную заставу.

И хотя в самом слове «застава» таилось что-то такое важное, угрожающе-суровое и внушающее уверенность, при котором воображение рисовало могучий, неподступный передовой пост, вставший на рубеже между жизнью и смертью, на самом деле северная застава представляла собой всего лишь ржавые двустворчатые ворота да пару пулеметных гнезд, прикрытых стеной из наполненных песком мешков.

А оттого и страх нелюдской брался, что хлипкая застава держалась на честном слове, штопанные мешки то и дело рвались, просыпая на землю ценный песок, ворота слетали с петель, пулеметы клинили в самый неподходящий момент, а разное тварье с поверхности почему-то именно ее избирало для самых своих яростных, неистовых нападений. Ведь кто его знает, почему они с куда меньшим рвением и частотой атаковали южную или юго-восточную заставы, а будто им поделано, перли на северную? Может, чувствовали, что ее состояние близко к самораспаду, а, может, и еще что — кто ж разберет? Но зачастую нападали даже не для того, чтобы прорваться внутрь, а именно с целью уничтожить тех, кто стоял на ее защите. С небывалой жестокостью они расправлялись со взводом охраны лишь затем, чтобы потом… просто уйти через открытый шлюз обратно.

Да, покуда все спокойно, покуда не поднят заслон — металлическая плита с непонятной обычным солдатам аббревиатурой N.P.S., отделяющая заставу от промежуточного шлюза — могло казаться, что так тихо тут будет всегда. Что ничего страшного в несении службы на северной нет и волноваться не о чем. Что стена мешков выдержит натиск и сотни озлобленных валебрисов… но стоит заслону приподняться хоть немного, и былое затишье превращалось в беспощадный шторм.

Потому и неудивительно, что желающих попасть в наряд на северную и днем с огнем не сыщешь, а тот, чье дежурство подходило по графику, шел на нее как на войну, прощаясь с родными и близкими. Исключение составляли юнцы, желавшие доказать всем, и себе в первую очередь, что они «тоже могут», ну и непосредственно начальник заставы — командир батальона охраны Стахов Илья Никитич и его заместитель — Хаким Коранов. Им помимо воли приходилось заглядывать смерти в глаза в десять раз чаще остальных. Не зря же кто-то давно дал северной заставе прозвище «смертная»…

Стахов закрыл за собой скрипевшие старыми, несмазанными петлями ворота и поднялся к новичку.

Сигнал снаружи повторился. Ох, уж этот длинный… Это значило, что «Монстр» притянул за собой «хвост». Явление, конечно, отнюдь не редкое, особенно в последние дни, когда вояжеры делают по два-три выезда за ночь, но Стахов был почему-то уверен, что чаще всего эта махина тащит на себе всякую нечисть именно в понедельник и четверг, будь они неладны, в дни его дежурства на заставе. И сейчас, услышав этот длинный финальный сигнал, он ничуть не удивился. Странно было бы слышать только два коротких, но такого подарка от судьбы ждать было бесполезно. Особенно под утро.

— Тьма бы их поглотила, — зло прошептал Илья Никитич, доставая из ящика пулеметную ленту. — Каждый раз волокут на себе какое-то дерьмо, соплежуи хреновы! Патроны они берегут!

Новичок, имя которого было Андрей, украдкой взглянул на начальника заставы и пришел к выводу, что к концу смены тот уже выглядел не ахти. И хотя сегодняшнее дежурство выдалось даже чересчур тихим, Стахов выглядел так, будто единолично отбил наступление орды зомби. Сказывались то ли изнурение от последних дней, то ли еще что, но комбат сейчас казался ему совсем не тем человеком, с которым он заступил на дежурство двадцать часов назад. Еще бы, ведь тогда он величаво прохаживался по заставе длинными мерными шагами, не давая уснуть ни ему самому, ни тем двоим, что боролись со сном на другой точке. Подбородок приподнят, плечи расправлены, спина прямая как гладильная доска, а глаза — лишь узенькие щелочки, следящие за каждым движением, за каждой тенью, возникшей в пределах заставы. Теперь же его лысая голова плотно припала пылью, как у того бюста вождя из прошлого, которого однажды ради шутки прихватили с поверхности вояжеры, изуродованное шрамами лицо перекосилось в ядовитой ухмылке, навевающей страха больше, чем приоткрытый заслон в шлюз, а во взгляде вместо привычных требовательности и бдительности, читалась усталость и плохо скрываемая тоска.

Ему не мешало бы отдохнуть, — подумал Андрей, подсчитав в уме, сколько же суток Илья Никитич ходит в наряды: — Вчера на восточной, позавчера на юго-западной… Дня три точно, может даже и все четыре, хотя должен был лишь дважды за неделю».

Смысл этих изнурений Андрею не был ясен, понял он лишь одно — долго тот так не протянет. А Стахов, будто услышав о чем думает его малолетний подчиненный, приложил последние усилия, чтобы согнать с себя явные и так неприсущие ему симптомы усталости. Провел ладонью по лицу, закрыв глаза, встряхнул головой, потом быстро заложил ленту в пулемет и, клацнув затвором, повернулся к салаге прежним, строгим видом.

— Стрелять из этой штуковины умеешь? — указал он на пулемет.

— А то, как же, Илья Никитич, — обиженным голосом ответил новичок. — Не первый раз в наряде на заставе.

— Во как? Это куда же ты в наряды ходил-то? — насмешливо прищурился Стахов.

Андрей посмотрел на висящую за спиной комбата карту Укрытия, наклеенную поверх никому не нужной живописи в деревянной раме. Там была схема Укрытия, издали напоминающая нарисованное двухлетним ребенком солнце — неровный круг и отходящие от него шесть лучей. Это были тоннели с промежуточными шлюзами, из которых три жирных луча — это транспортные: северный, восточный, и юго-западный, и три тонких — узкие штольни: северо-западный, западный и юго-восточный. Последние раньше служили вентиляционными шахтами, но когда фильтры убрали за ненадобностью, их стали использовать как дополнительные выходы наружу.

— Да только на «юзу» уже раз десять с начала лета в наряд ходил, — как можно бойче ответил Андрей, предполагая, что дежурство в юго-западном кордоне послужит для Стахова отличной рекомендацией. — А на восточный и «юву» раз двадцать, наверное.

— И что? Хорошо на «юзе» спится? — ужалил его ветеран. — Ты только мне не рассказывай по чем в Одессе рубероид, ладно? Знаю я эти ваши дежурства на «юго-западке»: две машины в сутки впустите-выпустите, а потом Тромбон спит, и вы все спите, аж опухнете. Дозвониться к вам все равно, что на тот свет, — отмахнулся Стахов, затянувшись дымом. — Сколько раз стрелял по живым целям-то? Два, три?

— Ну если на заставе, то раз сто наверное, — упорно не желая упасть в грязь лицом, легко солгал Андрей, удвоив свои истинные показатели.

— Сто, говоришь? — вдумчиво повторил комбат. — Значит, вот что. На пулемет тебя пока не поставлю, подстрахуешь если что со своей «пшикалки», — кивнул он на Андреев укороченный АКС. — А придет «Резвый» где-то часа через два, тогда может и постреляешь. Понял?

Андрей нахмурился и, отложив свой автомат в сторону, облокатился на мешок, давая понять, что ожидал-то он от первого своего наряда на «северке» немного больше, чем просто «подстраховать со своей «пшикалки», ведь сделать он это мог и на любой другой заставе. Но сказать об этом, конечно же, не посмел. Тем более, наглеть после того, как проштрафился, уснув на посту, испытывая на прочность «доброту» Стахова явно не было необходимости. Ведь кто его знает, какие мысли ходят в его голове? Передумает, и все. Потом лишь отпишется в рапорте, мол, боец уснул на посту, был наказан, выдворен, с целью отбывания наказания за заслон и там… Кто же думал, что так получится — пропал!