посмертия творенье.

Я к мёртвым подходил без страха,

Взгляд бросал в пустующие взоры,

Их плоть, казалось, делана из праха,

А души укрывали печальные те горы,

Что каждому из нас удастся повидать.

И знать не нужно, сколь их здесь,

Ведь предсмертной воли спесь

Ни одной душе не гоже вспоминать.

Никто, однако, не обратил вниманья

На душу неприкаянной свободы,

Но мне, по правде, досталось пониманье,

Что я такой же, и те же всё невзгоды.

И больно было понимать,

В воспоминаниях лелеять

Ту волю, забытую печать,

Что здесь приходиться мне сеять

И забывать, подобно счастью.

Угрюмостью порабощая сердце,

Я верю, ждёт у мрачной дверце

Наделённый злостной властью.

И становиться мне страшно…

Что дальше будет? Как шагну?

И что же будет важно,

Когда поймаю я блесну?..

***

Во сплине прогремела жадно,

Растаяв тысячью непрошенных надежд,

И за спиною смеялся так злорадно

Тот чёрт, неверящий в невежд,

Кто мне казался столь знакомым,

Что веры не было во злостность,

Лишь в амбиций грандиозность,

Но груз казался столь весомым,

Что я невольно ощутил прохладу

Задумчивых, великих мук,

И кто-то сжёг ту баррикаду,

Что защищала нас без рук.

И обернулся под горящим небом,

Утопая в вязкой глупости неверья,

И оказался вдруг я под прицелом

Страха, великого творенья.

На ухо всё шептал проклятья,

Грубость, жёсткость, непокорность,

Плач, невзрачность, беспризорность,

А я взирал на грубые распятья

На стенах чёрного жестокого двора,

А чёрт смеялся громче-громче,

Не доведёт же это до добра, —

А смех казался ёмче-ёмче,

Звенел металлом, а вот и вдруг…

Набатом…

Стих Третий

Набатом прозвенело небо!

И, взгляд стремглав наверх пуская,

Ловил я мысли чёрно-склепа.

Но дух цепляла тупая запятая,

Что предо мною чёрны-стены

С величьем стали куполов

И жадный звон колоколов

Казала всячески блаженны.

Однако шёпот всё манил

Во мрак пока что запертых дверей,

Здесь каждый умерший хранил

Тот плач, что был уж всех страшней.

И каждый умерший стоял толпою

Спиною предо мною, пред вратами,

Пред незабытою чертою,

Что угнетает нас грехами.

Грехами позабытой мысли,

Изречий злобных взглядов

И полчищ глупых тех развратов,

Что нас однажды и угрызли.

Угрызли совесть повсеместно,

И мне то кажется надменным,

Ведь всё же, видно, неуместно,

Быть здесь ясным, совершенным.

Но я бросаю мысли в пустоту,

Не зная, что ещё помыслить,

Души извечной скрывая черноту,

Я верю, не время здесь фальшивить,

Лишь…

И заскрежетали великие те двери,

Что ограждали умершим их путь,

И, будто бы играя на доверье,

Посмертье показало жуть…

Загромыхало величье статуй,

Блистая доспехов чёрной сталью,

И ужасающей защитной дланью

Громадин молчаливое то «Здравствуй»,

Мне казалось столь двуличным,

Что сих двоих мечи стальные

Являлись мне лишь символичным,

А глазницы шлемов столь пустыми,

Что в них лишь ужас тысяч мертвецов

Звучал знакомым всем проклятьем,

А взгляд их был уж столь суров,

Что скрыться сложно междурядьем…

И отмечал тот звон колоколов

Всякого, прошедшего те двери,

И страх, и ужас с двух фронтов

Тянули нас без всякой меры.

Рыцари, молчание храня,

Наш строй держали ровным,

Был покой их безусловным,

И так прошло, казалось, полдня.

Глядел я в залы чёрно-храма,

Где решались судьбы мёртвых,

А после в коридорах тёмных

Пропадали — Вот же драма!

Направо уходили так блаженно,

А влево… все в слезах,

И те шагали убиенно,

Навек скрываясь впотьмах…

***

Стрелою белой очерчен небосвод,

И ярок час, колоколов двенадцать бьений,

И добр столь был мореход,

Мне не сдержать объятий рвений.

И пуще зависти глаза горят зловеще,

Внушая горечь, кислый вкус,

И грустный сон казался веще,

Чем обездоленный Иисус.

Тот предок был необычайным,

Любил он нас, любил людей,

А в мире не было кого его святей,

А мир всё ж был бескрайним.

Но гнусен был шаман и чародей,

Он жалок был душой и сердцем,

Он проклинал уж всех детей,

Что мореход одарит жизни килогерцем.

И пуст забвений час в тумане

Холодных серых частых дней,

Что воют, лают, ноют в ране

Проклятых навек семей,

Чьим родным был добрейший,

Не истерзанный духовный вождь,

Под злобы не попавший дождь,

Человек уж был простейший…

И грозно рвёт туман на части,

Вырывая дух из плоти,

Будто бы не различая масти,

Звон колоколов, уж по погоде…

Стих Четвёртый

И звон уж прямо в душу бьёт,

Прорываясь к сердцу, воле,

Меня сейчас он всяко изберёт

Пропасть в единстве боли.

Обернулся я на взгляд пустых глазниц,

Что грозно гонят внутрь храма,

Но вспоминаются мне мама

И глухость тёмных тех гробниц,

Что испытают подневольно

Мертвецкие забытые слова,

Но всё ведь это бесконтрольно,

Когда душа осталась не жива…

И я, набравшись силы вольной,

Кивнув, похоже, самому себе,

Став душою гибели престольной,

За порог шагнул, вразрез мольбе.

И прорывались кровавые лучи

Сквозь окна круглого проёма,

И освещали залы полного объёма,

А на стенах сверкали грозные мечи.

Взгляд наверх — величава фреска,

С двумя мирами — Раем и Преисподней,

Ад — в стиле гротеска,

А Небеса уж явно благородней.

На левой стороне — кошмары ада,

Тринадцать стен — колец тринадцать,

И бесов полк пылающего града

Терзают душу, губят тунеядца.

А в Преисподней центре жарком

Дворец Кошмарный до пылающих небес,

И там рогатые владыки стоят наперевес,

Смеются над мучительным зоопарком…

А справа — безмятежность Рая,

Святых Небес покров столь ясный,

Что облака нетронутого края

Сияют силой самовластной.

И ангелов белёсы крылья,

Источают свет столь яркий,

Что полчища Небесных армий

Не падут ни разу от бессилья.

Там девять островов прекрасных

Являют дом достойным душам,

Вмещают всех здесь несогласных

С грешным путём, подобным лужам…

И в зале том слыхал я звуки,

Не звуки… Нет — мелодью!

Место уступивши благородью,

Кричали стены, покинутые муки.

И вовсе не орган величье воспевает,

А боль, угрюмость — плач свирели,

И надежда всяка покидает

Дух давно оставленной шинели.

Но мне всё проще кажется однако,

Не стоит мысль горьких нитей,

Ведь мёртвый всё же именитей,

Чем музыканта славная атака.

Но взор, что тяжелее сотни дней,

Мне не давал покоя, угнетал,

И в центре зала, средь огней,

Громадный вновь готовил ритуал.

И кровью вновь сиял доспех,

Под плаща скрываясь чернотою,

А лик, под капюшона темнотою,

Казалось выдавал мой смертный грех.

И опирался он, кажется, на шест,

Но был делен, казалось, на два,

Со