стороны одной — хекет,

С другой — нехеху, мёртвых жатва.

А в центре круга перед ним,

Сверкали чаши правосудья,

Но вид казался столь глухим,

Что не вздохнуть мне было грудью.

Они пусты, но мне казалось,

Что шаг другой, и полниться начнут,

Однако… судьбы мне не понятен был маршрут,

Но знал одно — ничто здесь не прощалось.

И понимал иное — прямо предо мной,

Молчанием держа меня в узде,

Стоит судья. Храня немыслимый покой,

Он ждал начала на черте…

И вдруг раздался глас,

Громогласный и тяжёлый,

Однако, как казалось, добрый,

Свой суд он начинал уж тотчас:

«Пред тобою весов две чаши:

В правой явят добродетели твои,

А в левой грехи оставишь ты свои —

Сей суд решит, где будешь на вояже.

Здесь не важны слова и мненья,

Лишь факты жизни, бытия,

И так далёк тот от спасенья,

Кто всё скрывал во благо надменного вранья».

И вкладывал он в чаши кубы,

Творённые судьбой моей при жизни.

И на слова уж всё же были скупы

Весы, что были бескорыстны.

А мгновений дальше было легион,

Легионы жаждущих исхода бытия,

Где было меньше всё же гноя,

Чем добродетелей, ушедших на поклон.

И было мне как будто гордо,

И будто бы взмывал я к Небесам,

И, подобно зову фьорда,

Разум звал к своим уж берегам…

***

И снова даль, заря на небе,

И блеск зелёного покрова,

И завесы вновь казались слепы,

И погода вовсе не была сурова.

И вновь об берег морского

Бились волны вдохновенно,

И порыв тот хладный откровенно

Ветра звал того благого,

Что приглашал так пьяно, дружелюбно,

В край северных забытых грёз,

Где крепость была та неприступна,

Что не воспринимала боль всерьёз.

И стал не различим вдали

Раздел небес и моря голубых,

А всё ж среди очей пустых

Проклятых навек давно сожгли

Глаза морского блеска,

Что источали холод от земли,

Не ожидая здесь речного всплеска,

И цветы уж всяко отцвели…

Стих Пятый

Блажен тот миг, и два, и три,

Когда весы кренятся к Небу,

Когда кубы, что так багры,

По меньшей мере верят хлеву.

Однако веет всё же шёпот:

«Не всё так просто, нет-нет-нет,

Жуток будет злостный их совет,

Надежды всяки здесь утопят…»

И я очнулся вдруг от грёз,

Когда рука гнилая в чёрной ткани

Вложила вес в пучину слёз,

Чашу зла и подлой брани…

Новое мгновенье — перевес…

Куб, что много больше остальных,

Источая свет кровавый, точно бес,

Добродетели оставил вне живых…

Отныне меньше в весе было право,

Крича от ноющей всё боли

И от своей непонятой уж роли,

Отдало верховенство влево…

А мне хотелось плакать и кричать!

Не верить в этот миг проклятый!

За что же мне, о эта знать,

Мне пожелали память тысячи апатий?!

И поднял я угрюмый взгляд

На лик, расстроивший в мгновенье,

Тканой и рваный узрел я тот наряд,

Что навек обрёк на гнусное мученье.

И из тени чёрно капюшона

Глаза взирали цвета неба,

Смеясь, кривились губы, и слепо

Блеск источало веянье кулона,

Что мигом обращало в прах

Надежды, уступившие мечты,

Сменяя мысли на глупый страх

И ломая все понятья красоты.

— О ваша честь, о как же так? —

Раздался жуткий глас, весёлый.

— Неужто вы забыли? Так-так-так.

Не уловили в мысль груз тяжёлый,

Что веет грешностью проклятий?

О правил будто вы не знали,

Что наказаньям эти подлежали,

Кто жили там средь проклятых объятий?

О нет, нет места отговоркам…

Но вдруг судья его сурово осадил:

— Умерь ка эго, проклятых божество!

Меня важней по праву слова,

Длани, правленья существо,

Но всё ж одна у нас основа.

Иль ты забыл, как у стен однажды,

Сверкая бессилием свободы,

Просил ты всяки небосводы

О состраданьи, так что не куражьтесь,

Ко мне бы уваженье хотя бы проявил…

— Всё, Осирис полно, —

Рукой махнул голубоглазый, —

Не при гостях, нет тут несогласий,

Харон заждался на волне.

Законы знаешь ты и помнишь,

Что должно проклятым где быть,

И душе пора уж сообщить,

Что его дорога нескромна.

— О тут ты прав, о призрак воли, —

И усмехнулся вдруг судья.

— Однако ты, здесь до коли,

Поведать должен о праве воронья…

И дальше было много слов,

Но слышать я и боле не желал

О чём поёт уж спора их вокал,

Ведь я проигран был, и был таков.

Разбит и уничтожен по воле дураков,

Не оставивших зависти сомнений,

Наш город пал в конце концов,

А мне в наследство — верфь проклятий.

Я взглядом устремлялся за окно,

Где бушевала буря, и кровавый ливень,

Мне казалось, слишком экспрессивен,

И всё падёт подобно домино…

А вот окончен был и спор,

Не устремлённый в чести дня,

Не давший духу тот минор

Раздражал, всё это болтовня.

— Харон причалил, лодка подошла, —

Звучал знакомо голос бога.

И безразличной казалась синагога,

Что к вратам бездушно подвела.

А двери раскрывались медля,

Момент сей будто бы смакуя,

И скрежет был уж неприветлив,

Над свежей кровию колдуя.

А дождь крапил, подобно слёзам,

И томно бушевало море,

И по давно забытым грёзам

Качалась лодка на изморе,

А в ней старик сидел угрюмый,

Под колпаком скрываясь от дождя.

Меня в проёме мельком разглядя,

К себе он жестом поманил во хладном шуме.

И я спокойно, точно безразлично,

Садился на борт, как на плаху,

И веял по ветру, подобно праху,

Что был добыт уж методично…