В повести «Куда ведут дороги…» Ш. Мукерджи продолжает тему, затронутую им в романе «Голодовка», — о человеческих качествах индийских коммунистов, об их неразрывной связи со страной и народом. Именно им, индийским коммунистам, посвятил автор строки:

В свинцовое небо гневно глядим:

будет упорною черная буря,

но наши сердца —

упорней.

          Грудью порывы грозы отразим —

          глубже в колючие комья вонзим

          непокорные корни.

               (Перевод С. Северцева)

А. Софронов

1

Поезд Калькутта — Дели, как и большинство поездов дальнего следования, отправлялся с вокзала Хаура вечером. На вокзал Упен-бабу[2] ехал в автомобиле. Подумать только — в автомобиле! И не в каком-нибудь такси, а в собственном «амбассадоре»! То есть, конечно, не в своем собственном, а в «амбассадоре» Гхоток-бабу. Когда-то они вместе сидели в Хизли[3], по старой памяти Гхоток-бабу и прислал машину.

Гхоток-бабу теперь важная персона — владелец склада пиломатериалов и роскошного мебельного магазина. А недавно он начал еще одно большое дело — строительство речных судов. Так что свободного времени у него нет. Даже на охоту, которую он так любит, Гхоток-бабу выбраться некогда. А не то бы он, наверное, сам приехал проводить старого товарища.

Впрочем, Упен-бабу не думал об этом. Откинувшись на мягком сиденье, он почтительно рассматривал шофера, одетого в форменную куртку. Время от времени Упен-бабу бросал взгляд и на свою — только что надетую — одежду: дхоти[4] и панджаби[5]. Такой красивой и ладной одежды на нем еще никогда не было, он как будто стал совсем другим человеком. И стоило какому-то зазевавшемуся рикше загородить дорогу машине, как Упен-бабу неожиданно для самого себя вспылил и крикнул: «Эй, истьюпид![6]» Правда, он тут же опомнился и взял себя в руки.

Час тому назад такой же самый рикша вез Упен-бабу со всем его багажом от дома зятя до здания, где находится комитет партии. Зять живет в переулке Банка Рая, так что ехать было недалеко. А весь его багаж — одолженный чемодан и сумка на длинном ремне с названием какой-то авиакомпании. Упен-бабу купил эту сумку на толкучке, на углу Хэррисон-роуд.

Люди опытные, не раз бывавшие за границей надавали ему кучу советов: что надо с собой взять да как там себя вести и так далее. Но Упен-бабу не такой уж простак, каким может показаться с первого взгляда. Он очень даже себе на уме. Вежливо улыбаясь, он лишь прикидывался, что выслушивает и принимает все советы, а бо́льшую часть пропускал мимо ушей. Кроме того, ему совсем не нравилось, что товарищи говорили «за границу» да «за границей»… Какая же это заграница? По сути дела, своя, родная страна. Даже как-то странно, что нужен заграничный паспорт и въездная виза. Конечно, далековато туда добираться. И еще: тут тепло, а там холодно. Да у тамошних людей кожа посветлее. Вот и вся разница. А в остальном там — такие же товарищи. Разве не так?

Чемодан оказался тяжеловат. Впрочем, ничего — нести можно. Правда, в здании комитета лестница крутая, и, пока Упен-бабу взбирался по ней с чемоданом и с сумкой через плечо, у него перехватило дыхание. Гхоток-бабу сказал по телефону, что машина подъедет к комитету ровно в шесть. У Упен-бабу язык не повернулся попросить, чтоб машину прислали к дому зятя, в переулок Банка Рая. Довольно и того, что его довезут до вокзала. К тому же Упен-бабу прекрасно понимал, что Гхоток-бабу старается не ради него лично. Гхоток-бабу хочет показать, как он уважает партию. Что же, так и должно быть. Тут дело не в личностях. Да и что за личность Упен-бабу! Не эм-пи[7], не эм-эл-эй[8], добро бы еще он был каким-нибудь высокопоставленным и важным руководителем. А то рядовой член партии. Да еще провинциал.

Как только, тяжело дыша, Упен-бабу взобрался по лестнице, к нему с охами и ахами подскочили два молодых человека. Он и прежде встречал их в комитете несколько раз, но по именам не знал.

— Ах, Упен-да[9]! Зачем же вы сами тащили такой тяжелый чемодан?! Поднялись бы налегке да послали бы нас за ним!

Один из молодых людей подхватил чемодан Упен-бабу, а другой почтительно усадил его на скамейку. Потом тот, первый, крикнул кому-то, чтобы принесли горячего чаю.

Упен-бабу был приятно удивлен тем, как обошлись с ним эти молодые люди. А ведь теперешних молодых-то принято обычно ругать! И старших они, дескать, не уважают — если на упавшего старика наткнутся, то и не взглянут, мимо пройдут; и думают они, дескать, лишь о том, как помоднее нарядиться; и к спиртному пристрастие питают — чего только не говорят о нынешней молодежи!

Вдруг Упен-бабу с ужасом заметил, что на обоих молодых людях были териленовые брюки. Но все же всерьез разозлиться не смог. Только про себя подумал: так одеваться не пристало. Если уж ты революционер, то зачем выряжаться франтом. Хотя, конечно, выглядят териленовые брюки красиво. Но в пору его юности все было по-другому. Правда, то было во времена англичан.

Выпив чай, Упен-бабу собрался было достать деньги, но молодые люди снова подскочили к нему.

— Ах, что вы, Упен-да! Не беспокойтесь, Упен-да!

И тут он увидел, что у обоих во рту — дымящиеся сигареты. Упен-бабу поспешно опустил глаза. И снова про себя подумал: не следовало бы им курить. Нехорошо, товарищи, дымить в присутствии старших. Но сразу же его одолело сомнение, можно ли товарищей по партии делить на старших и младших. Кроме того, непохоже было, чтобы молодые люди своими сигаретами хотели оскорбить его, Упен-бабу. Да и с чего бы им его оскорблять? Ведь как бы там ни было, а все они — члены одной партии.

Из своего кабинета появился секретарь. Увидев Упен-бабу, он сразу увел его к себе.

После освобождения из тюрьмы Упен-бабу тридцать три года вел партийную работу в глубинке, на чайных плантациях. В Калькутту наведывался редко. Во-первых, это требовало денег. А кроме того, в огромном городе он чувствовал себя как рыба, выброшенная из воды.

И еще была одна причина. Но никому и никогда он не осмелился бы о ней сказать. Причина эта заключалась в самих калькуттских товарищах. За те считанные разы, что ему случалось бывать в калькуттском партийном комитете, у него создалось впечатление, что каждый здесь занят лишь своими делами