Но неподалеку существует Регистр памяти душ, и его обязательно следует изучить.

Даже если он никогда больше не выберется из Лабиринта, он сможет — только бы никто ему не помешал! — побывать в сознании давно умерших людей, исследователей, первопроходцев, воинов, даже короналей и понтифексов. Мысль об этом несколько утешала.

Он вошел в небольшой вестибюль и предъявил пропуск дежурившему там тусклоглазому хьорту.

Хиссун был готов к пространным объяснениям: особое поручение короналя, важнейшее историческое исследование, необходимость сопоставить демографические сведения, уточнить данные в порученных ему документах — о, подобные разговоры были его стихией, и слова готовы были потоком хлынуть с его языка. Но хьорт лишь лениво поинтересовался:

— Умеешь обращаться с аппаратом?

— Плохо помню. Лучше покажите мне еще разок.

Уродливое существо с дряблым туловищем и усыпанным бородавками лицом с бесчисленными подбородками лениво поднялось на ноги и, шаркая ногами, побрело не оглядываясь по короткому коридору со сводчатым потолком, неожиданно ловкими движениями пальцев отперло замок на двери, вошло в комнату и указало на экран, под которым располагались два ряда кнопок:

— Пульт управления. Закажешь нужные капсулы записей. Потом распишешься. Вставлять их нужно вот сюда. Не забудь погасить свет, когда будешь уходить.

И все? Вот так тайна! Вот так охрана!

Хиссун остался наедине с записями воспоминаний всех когда-либо обитавших на Маджипуре.

Ну, может быть, почти всех. Конечно, миллиарды жителей планеты уходили в небытие, даже и не помыслив о том, чтобы оставить капсулу с записью истории своей жизни. Но каждый, достигший двадцатилетнего возраста, раз в десять лет получал возможность внести свой вклад в это хранилище.

Хиссун знал, что стеллажи, наполненные совсем крошечными, чуть больше зерна, капсулами, в которых чудесным образом хранится то, что видели, слышали и знали давно ушедшие к Источнику Всего Сущего люди, занимают чуть ли не целый ярус Лабиринта и тянутся на многие мили. Он положил руки на пульт и увидел, что пальцы дрожат.

С чего начать?

Он хотел познать все. Он хотел пересечь леса Зимроэля с первопроходцами, побывать у метаморфов, переплыть под парусами Великий океан, поохотиться на морских драконов в океане за архипелагом Родамаунт и… и… и… Он дрожал, с трудом сдерживая нетерпение и вглядываясь в кнопки. С чего начать? Можно набрать дату, место, определенную личность. Но как угадать, что следует выбрать: ведь история планеты насчитывает четырнадцать тысяч лет? Нет, тысяч восемь-девять, ведь записи, насколько ему было известно, доходили лишь до времени лорда Стиамота или, может быть, чуть ранее. Как трудно принять решение! Минут десять Хиссун просидел в полной неподвижности, не отваживаясь нажать на кнопки.

А потом набрал наобум. Что-нибудь пораньше, решил он. Континент — Зимроэль, время — правление короналя лорда Бархольда, жившего даже раньше Стиамота, личность… любая. Да, любая!

На панели появилась маленькая блестящая капсула.

Затрепетав от изумления и предчувствия, Хиссун вложил ее в отверстие, которое показал ему хьорт, и надел шлем.

Сначала он услышал неровные потрескивающие звуки. Потом перед глазами под сомкнутыми веками замелькали неясные, смазанные полосы — синие, зеленые, алые. Работает? Да! Да! Он ощутил присутствие чужого разума! Неизвестный ему человек умер девять тысяч лет тому назад, но его сознание… — ее?.. да, ее!.. это была женщина, молодая женщина, — вливалось в Хиссуна до тех пор, пока он не перестал быть уверенным, кто же он на самом деле — Хиссун из Лабиринта или Тесме из Нарабаля.

Негромко всхлипнув от радости, Хиссун освободился от того «я», с которым он прожил все четырнадцать лет своей жизни, и полностью отдался во власть чужой души.

1

Вот уже шесть месяцев Тесме одиноко жила в хибарке, которую построила своими руками в густых тропических джунглях примерно в полудюжине миль к востоку от Нарабаля. Сюда не долетал морской бриз, и царящая везде тяжелая влажная сырость словно покрывала эту часть мира меховой пеленой или саваном. Ей никогда прежде не приходилось заботиться о себе, и поначалу ее беспокоило, насколько успешно она с этим справится. Хижину она строила тоже впервые, но выполнила эту задачу вполне прилично: она нарезала несколько охапок тонких стволов молодых сиджаниловых деревьев, содрала с нижних концов золотистую кору, заострила их и вбила в мягкую влажную землю, а затем сплела стволы между собой длинными тонкими лианами и, наконец, закрепила на крыше пять неестественно огромных голубых листьев врамма, которые образовали кровлю. Конечно, не архитектурный шедевр, но дождь внутрь не попадал, да и холода можно было не слишком опасаться. За какой-нибудь месяц сиджаниловые столбы укоренились, выбросили новые побеги и раскинули молодые кожистые листья прямо под потолком; похожие на виноград лианы тоже продолжали жить, свешивая мягкие красные усики, в конце концов находившие далеко внизу плодородную землю. Так что дом теперь словно ожил и, по мере того как лианы становились прочнее, а деревья все глубже запускали корни в почву, с каждым днем делался уютнее и надежнее. Тесме это нравилось. В Нарабале ничто не могло долго оставаться мертвым: слишком уж теплым был воздух, слишком ярким солнце, слишком обильными дожди, и все, лишившееся было жизни, с буйной, жизнерадостной легкостью тропиков быстро возрождалось в каком-либо новом качестве.

Одиночество тоже, как выяснилось, не слишком тяготило. Очень уж много было в Нарабале такого, от чего хотелось удрать; там жизнь Тесме пошла как-то вкривь и вкось: неисчислимое множество разного рода неурядиц, внутреннее смятение, друзья, превратившиеся в незнакомцев, любовники, ставшие врагами. Ей исполнилось двадцать пять лет от роду, и необходимо было приостановиться, оглянуться на прошлое, сменить темп и ритм жизни, пока ее не разнесло в клочья. Джунгли подходили для этого идеально. Тесме рано вставала, купалась в маленьком озерце, которое ей приходилось делить с покрытым коростой старым громварком и стайкой крохотных прозрачных чичиборов, ела на завтрак свежесорванные ягоды токки, помногу читала, пела, сочиняла стихи, проверяла ловушки — не попался ли кто, забиралась на вершины деревьев и принимала солнечные ванны, лежа в гамаке из лиан, снова купалась, разговаривала сама с собой и с заходом солнца отправлялась спать. Поначалу она опасалась, что ей нечем будет заняться и она скоро соскучится, но быстро убедилась, что ошибалась: время было заполнено до предела и каждый день приходилось откладывать что-нибудь на завтра.

Она намеревалась раз в неделю ходить в Нарабаль — купить еды, подобрать новые кубики и книги, заглянуть иной раз на концерт или спектакль, навестить семью или, может быть, кого-нибудь из приятелей. И действительно, некоторое время она посещала город довольно часто. Но погода была жаркой и душной, да и дорога отнимала полдня, и, по мере того как Тесме привыкала к уединению, Нарабаль казался ей все более шумным и суматошным, а походы туда приносили все меньше и меньше удовольствия. Горожане пялили на нее глаза. Тесме знала, что к ней всегда относились как к эксцентричной, даже чуточку сумасшедшей дикарке, а теперь стали считать, что она вовсе спятила и сбежала в лес, чтобы вдали от посторонних глаз прыгать по ветвям деревьев. Так что промежутки между ее визитами в город становились все продолжительнее и продолжительнее; теперь она ходила туда лишь в случае крайней необходимости. К тому моменту, когда Тесме наткнулась на раненого гэйрога, она не была в Нарабале по меньшей мере пять недель.