— Господи, помилуй! Матушка Пресвятая Богородица-Богбыл на небесах, его Пречистая Матерь — там же, далеко и высоко, апреследователи — вот они, рядом! Та тьма, которая представала пред Алексомсплошной путаницей теней, кустов, листьев, была проницаема их привычным взорам,они не сбивались с пути, видели смятую тяжелыми шагами траву, кровь на этойтраве, слышали надсадное дыхание беглеца, и даже стоны, которые он давил вгруди, чудилось, были слышимы ими!

Алекс вдруг ощутил, что не силах сделать больше ни шагу, иначал валиться вперед, но наткнулся на какое-то дерево — и удержался на ногах,обхватив его стройный ствол. Прильнул лицом к прохладной шелковистой коре. Этобыла береза — да, ствол нежно белел в темноте, словно обнаженное, стыдливоетело. В последнем проблеске прощания с жизнью Алекс вдруг с болью подумал, чтоникогда уже не узнает, как это бывает — когда для тебя, для тебя одного мерцаетв ночи тело любящей, ждущей, нагой женщины. Не потому не узнает, что этовоспрещают его обеты, — просто не успеет. Смерть уже держала его за ворот,уже тащила в свои объятия. Смерть — она ведь тоже женщина, она ревнива, она неупускает добычу...

Не хотелось поворачиваться, он цеплялся за этот нежныйберезовый ствол, прижимался к нему, словно любовник, который прижимается к телувозлюбленной, ловя последние искры летучего наслаждения... И вдругпронзительный визг раздался за его спиной — такой внезапный, такой страшный,что Алексу показалось: бездны ада наконец-то разверзлись, и все силы тьмывышли, чтобы отнять его душу. Мелькнуло еще полудетское изумление: как же так,его уверяли, будто ничто не слишком в битве за истину, все средства хороши, ицель оправдывает средства, можно нарушить хоть все семь Божьих заповедей враз ипо отдельности, и это будет благоугодно Господу, а получается — нет, ежелиоткрылись ему не врата рая, а глубины преисподние?!

Но тут сердце замерло, сознание покинуло его, он соскользнулпо стволу наземь и простерся в высокой траве, запятнанной его кровью. И набелой коре тоже остался кровавый след, словно именно береза была ранена нынешнейсудьбоносной ночью, — береза, а не человек.

— Это еще кто?! — Могучий, ражий и рыжий мужикразглядывал стоящего перед ним парнишку с таким видом, словно не мог поверитьсвоим светлым навыкате глазам. — Спеси в тебе, что в собольем воротнике набоярской шубе!

Ну, если здесь кто-то и казался спесивым, то это сам хозяинс его вольно расправленными плечами (иначе не сносить толстого, выпирающегоживота), надменно поднятыми бровями и презрительно искривленными губами. Он могсебе позволить такую повадку: первый человек в Лужках, самый крепкий хозяин, ктому же — староста. Когда князь-батюшка наезжает в Лужки — на охоту, скажем,или просто доглядеть свое имущество (по пословице: «Хозяйский глазок —смотрок!»), он всегда останавливается у Никодима Сажина, не брезгуя его избой,которая, по собственному княжьему выражению, более напоминает терем. Чистота,покой, полное удовольствие для хозяина Лужков и самого Никодима. Случается, идругие господа, спешащие в Москву (Лужки стоят хоть и не на самой проезжейдороге, но все же хорошо с нее видны, так что, не хочешь ночевать на обочине —свернешь туда), просят у Никодима приюта, и он не отказывает никому. Да вот недалее как две недели назад ночевали у него добрые люди — угрюмый и диковатыйиноземец со свитою и еще пара: муж с женою, спешившие в Москву по каким-тосвоим делам. Хорошие оказались гости, грех Бога гневить...

Никодим с ухмылкой перекрестился, полностью отдавшись своим,только ему понятным мыслям, и недовольно вздрогнул, услышав рядом позвякиваньеудил: усталый, как и хозяин, конек парнишки встряхнул головой.

Никодим оценивающе оглядел высоконького и худенького юнца.Совсем дитятко, даже и первого пуха на подбородке не наросло! Личико нежное, будтоу девчонки, но глаза строги и холодны, словно два сизых озерца, уже подернутыхранними осенними заморозками. Встречают, конечно, по одежке, а одет былнезнакомец в какой-то нищий кафтанишко и портки с залатанными коленками и хилойверевочной вздержкою, однако именно выражение его глаз заставило Никодимаостановиться, взглянуть повнимательнее и даже отвечать, когда неприметный навид бродяжка вдруг попросился на ночлег к нему, хозяину наилучшего дома вЛужках! Мог бы, кажется, остановиться у околицы: что вдова Матвея Ванишина, чтоугрюмый бобыль Тиша Коровин охотно дали бы приют хожалому человеку. Нет же —юнец не поленился пройти полсела, а главное, не сробел обратиться к НикодимуМитрофанычу, и при этом единственный знак почтения, который ему оказал, —шапку сдернул с русоволосой, небрежно стриженой головы. И то не сразу, анесколько погодя, точно забывшись. Как если бы непривычен он был ломать предкем-то шапку! И поклона не отдал — тоже как бы непривычен был шею гнуть передкаждым-всяким. И хотя вроде бы просил, но униженным просителем не выглядел.Более того — под взглядом его холодноватых глаз Никодим сам ощутил себя вдругне то что не первым, но вовсе последним человеком в деревне. Таким, бывало,ощущал он себя, когда князь-отец готовился наорать да него, а то отвеситьзаушину с оплеухою, зуботычин надавать. Поначалу глаза его становились вот также студены, надменны, неприступны, словно в одно мгновение он возносился нанекие высоты, где раздают людям барского звания права карать и миловать смердовсвоих.

Вот оно! Вот что насторожило Никодима с первой же минуты вэтом странном парнишке, вот что заставило слушать его, говорить с ним,размышлять о том, почему какой-то замарашка худородный нахрапом прет внаилучшую избу, словно к себе домой, не желая помнить ни места своего, ни чина.Парнишка держался так, словно имел на это некое право, и его уверенности в себене могли скрыть убогая одежда и осунувшееся от усталости лицо. Конечно, можетстаться, что этот кафтанишко, поношенный, однако суконный и хорошего крою,достался ему с плеча какого-нибудь сердобольного барина. И от того же баринаперепали портки — пусть линялые, но не холщовые, домотканые, а саржевые — ипросившие каши сапожки со сбитыми каблуками. Однако выглядел парнишка какчеловек, привыкший носить хорошую одежду. Он явно тяготился своими обносками.Ну а сбруя его заморенного коняшки была вовсе новая, справная! Это значит...Это значит... Еще не успев толком осознать, какая мысль выклевывается в голове,словно птенец из яйца, Никодим милостиво кивнул:

— Давай, вали в избу, так и быть. Нынче я добрый. Нынчетятеньки моего покойного година... об эту пору прошлым летом преставился отгрудной жабы! Он перекрестился и провел согнутым пальцем под сухим глазом,отирая воображаемую слезу.