— Успокойтесь, мой юный друг, успокойтесь, —прошептал он. — Вы еще совсем дитя, а выпало вам, судя по всему, столько,что и не каждому взрослому выдержать. Циники уверяют, что человекупо-настоящему плохо не тогда, когда у него беда, а когда у его ближнего всехорошо. Если вы циничны, вас должно успокоить, что мир перенасыщен бедами инесчастьями, и один из таких несчастных находится рядом с вами. Если вымилосердны, вы найдете утешение в исцелении страданий другого человека, ибо за тенесколько недель, которые минули со времени моего приезда в эту проклятую Богомдеревню, я хлебнул столько мучений, что, да простит меня Господь, не разпомышлял о смерти и даже малодушно призывал ее. Поверьте, я оказался настолькослаб, что не замедлил бы сам развязаться с жизнью, когда бы у меня не былисвязаны руки. Простите за невольный каламбур, — он невеселоусмехнулся. — Поверите ли, но, чудится, меньшую боль и страданиядоставляла мне рана, чем ежедневное, еженощное надругательство, которым подвергаламеня эта распутная тварь. Она вынуждала меня нарушить обеты, данные ОтцуНебесному, она окунула меня в бездны таких нечистот, о каких я даже и неподозревал. И хотя я беспрестанно разочаровывал ее стойкостью своего духа исилою своих очистительных, охранительных молитв, хотя ее тело вызывало во мнетолько отвращение, хотя я знаю, что и под страхом смерти не заставил бы своеестество откликнуться на ее грязные призывы, но все же... ощущение ее немытоготела, которое терлось об меня, ее рук, которые мяли мою спящую плоть, вынуждаяк соитию, ее слюнявых губ... все это истерзало меня пуще пыток, которым некогдаподвергали христианских мучеников язычники Юстиниана, все это вынудило меняпребывать в уверенности, будто я свершил все семь смертных грехов враз!

Голос ему изменил. Какое-то время царило молчание.Незнакомец пытался успокоиться, а Данька — переварить услышанное. Пища для умаоказалась настолько скоромной, что бедолагу аж замутило.

— Простите, сударь, — наконец-то справился с собойего собеседник. — Вы так юны, неопытны, невинны, а я, не подумав, вылил навашу голову ушат тех же помоев, в которых принужден был купаться сам. Проститевеликодушно! Тем паче, что все эти унижения, все страдания мои телесные, дажеболь от раны, конечно, ничто в сравнении с муками душевными. Не было ночи,чтобы не являлись ко мне призраки людей, погибших по моей вине... О нет, я недушегуб какой-нибудь, руки мои если и обагрены кровью, то отнюдь не по локоть,а так, слегка забрызганы, и то, можете мне поверить, лишь, я хочу сказать, длявящей славы Божией, как выражаются богословы, то есть в благих целях. Тенесчастные, о которых я упомянул, были моими слугами. Нас хотели убить всех, яспасся поистине чудом... А те, кто верил мне, кто служил мне беззаветно ипреданно, погибли, и, получилось, я стал виновником их гибели. Но все же онизнали, сколь рискованна и опасна наша стезя, они всегда готовы были отдать своижизни ради... ради нашего дела. А те двое несчастных, — муж и жена,которых безжалостно прирезали у меня на глазах только потому, что надеялисьпоживиться их добром? Нас и их убивали, чтобы ограбить, гнусно обобрать мертвыетела... Что с вами? — насторожился незнакомец, ощутив, что Данька вдругвздрогнул всем телом, а потом замер, чудилось, и дышать перестал. — Что свами, молодой сеньор? — Он умолк, а потом проговорил растерянно, пугаясьсвоей догадки: — Может ли статься... Господи, я только сейчас осознал, толькосейчас свел воедино... да нет, нет... или?.. Неужели те супруги были вашимиродителями?!

Незнакомец смотрел на Даньку испуганно, ожидая нового взрывагоря, нового всплеска рыданий, однако тот сидел понуро, слишком обессиленныйстрашными открытиями.

— Да, — выдавил он наконец. — Наверное, этобыли они. У матушки глаза голубые...

— Бирюзовые, — вздохнул незнакомец. —Редкостной голубизны. А у ее супруга был шрам на щеке.

— Был, — кивнул Данька. — Почти двадцать леттому назад получил он сию рану в деле под Батурином [6], бок о бок сосветлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым сражаясь противпредательского гетмана Мазепы...

И умолк, чтобы снова не разрыдаться.

— Да, — хрипло проронил незнакомец, — наместь за что мстить, причем мстить сообща. Вот вам моя рука... о, раны Христовы,я ведь связан, да и вы тоже! Однако я так и не назвался, сеньор Даниил. Имя моедон Хорхе Сан-Педро Монтойя.

— Так и есть, иноземец! — не удержался Данька отизумленного восклицания. — Однако батюшка сказывал, будто все иноземцыговорят на каких-то тарабарских наречиях. Где же вы так ловко по-нашемуговорить навострились?

— Это очень диковинная история, мой юный друг, —ответствовал дон Хорхе. — Я бы сказал, неправдоподобная... Возможно, еслиБог и его Пресвятая Матерь будут к нам милосердны и попустят нас остаться вживых, я поведаю вам ее. Но история сия очень длинная, а сейчас следуетподумать о другом. Ежели мы желаем свершить отмщение, надобно как минимум иметьсвободные руки! Попытаемся развязать наши путы и бежать отсюда прочь. Высогласны?

— Согласен-то я согласен, — пробормоталДанька. — Тут и спору никакого быть не может. Однако как же быть, коли и увас, и у меня руки связаны?

— Ну, рты у нас, благодарение Богу, не заткнуты, —хмыкнул дон Хорхе. — Давайте-ка, молодой сеньор, повернитесь ко мне спинойи подставьте ваши руки к моим зубам. Заранее прошу прощения, если нечаянноукушу.

— Кусайте на здоровье, — сказал Данька, дивясь,что же сам не додумался до такого простого способа избавления от пут. —Главное дело, чтоб зубы об эту костру( остатки стеблей льна, конопли послетрепания, здесь: путы) не сломать!

— Ничего, — буркнул дон Хорхе, отплевываясь, ибоуже приступил к делу, — зубы у меня, благодарение Богу, крепкие!