Потом возилась с волосами, доставляющими из-за своей густоты и длины вечное неудобство, но обстричь которые просто не поднималась рука.

Утро шло своим чередом. Ординаторская наполнялась народом, приходили-уходили коллеги. Из коридора разносился привычный шум, кто-то из медсестёр принёс мне чай. Если честно, то мне уже становилось неудобно от их заботы. Появилось подозрение, что надо мной просто-напросто взяли шефство из жалости. То спать меня всей бригадой отправляют, то укрывают, то чай несут. Неужели, всё действительно настолько плохо?

Я сидела в углу за столом и корпела над историями болезни, заполняла бумаги относительно прошедшего дежурства и как-то совсем незаметно для себя уснула, опять. Уткнулась лбом в стол и всё… меня здесь нет. Разбудила Яна, трясшая моё плечо.

-Асенька Владимировна, Асенька Владимировна…

Еле продрала глаза, отчего-то каждое следующее просыпание всегда даётся тяжелее, хотя, казалось бы, за столько лет пребывания в профессии уже должны были выработаться рефлексы. Бессмысленным взглядом уставилась на Янку, а та ещё быстрее зачастила:

- Асенька Владимировна, спасайте, там парня привезли, совсем плохого! А там Яков Львович, ой, беде быть!

Яна была одной из медсестёр нашего отделения, к слову очень даже неплохой медсестрой, но деревенское происхождение и повышенная впечатлительность давали о себе знать.

-Яна, не части, - грубо оборвала я её. – Давай чётко и по делу.

-Там парня привезли, совсем плохой!

-Поняла. Дальше.

-Им Яков Львович занимается. А парень плох совсем…

-По существу! – теряла я своё терпение.

-А что по существу? Говорю же, Яков Львович им занимается, а парень плох… - в этом месте я закатила глаза. – У него руки дрожат! Не справится он, уж больно повреждения тяжёлые.

-Какие?!

- Брюшинное кровотечение, кажется разрыв селезёнки и лёгкие, ушиб...

-Налетел на что-то?

-Я же говорю, парень, молодой…

-Яна!

-Мотоциклист, авария там была, он вперёд и полетел.

-Замечательно. Остальные где?

-Так там массовая авария, все на операциях.

-Я тут причём? – до последнего сопротивлялась я очевидному.

-Асенька Владимировна!

Работа всегда учила принимать решения. Быстрые, чёткие и взвешенные. Порой все три качества могли противоречить друг другу, но иных вариантов просто не было. Ты либо учишься этому, либо просто вылетаешь из профессии, иначе потом никому ты не объяснишь, что всего лишь искала верное решение. Родственникам, потерявшему близкого человека, всё равно будет, а трупу в морге – тем более.

Решение принималось на ходу. И словно независимо от меня, потому что вычленить момент его принятия мне так и не удалось. Когда поспешно неслись по коридору с Яной, я была уверена, что делаю это исключительно для успокоения собственной совести и паниковатой медсестры. Когда поспешно переодевалась в операционный костюм, натягивала шапочку, маску и бахилы, уповала на то, что совесть со стороны не успокоишь. Когда мыла руки, быстрыми и отточенными движениями, старалась не думать вообще. Когда неотрывно наблюдала через стекло за тем, что происходило в операционной, клялась, что вмешиваться не буду, что только посмотреть, только обозначиться, запихивая вглубь себя мысль о том, что находясь ТАМ и оставаться безучастным практически не возможно.  Даже когда мне помогали облачиться в халат и перчатки, я слала все предчувствия в топку, твердя одно – не вмешивайся.

В операционной было суетно. Верный признак того, что события развиваются крайне паршиво. Сознание фрагментарно выхватывало отдельные компоненты, чтобы потом перемешать это в голове и вынести вердикт всей ситуации. Отчего-то больше всего запоминались взгляды. Подавленные и горестные у молоденьких ассистентов. Обречённый и уставший у анестезиолога. Недовольный и обвиняющий у медсестёр. Растерянный и переполошенный у Якова Львовича. Самый ужасный взгляд, который только и может быть у хирурга в момент операции. Сознание фиксирует это всё за считанные секунды, а так же многое другое – хаотичные и судорожные движения чужих рук, показатели приборов, которые уже почти пробили допустимые значения: нитевидный пульс и низкие параметры АД. Ну и, конечно, же кровь, которой было непростительно много.

Решение было принято где-то между всем этим, словно за кадром, а вместе с тем, твёрдо и непоколебимо. Вот только я ещё об этом не знала. Не знала в тот момент, когда молча пересекала операционную, входя в круг света ламп. Не знала, когда нависала над плечом Асмолова, судорожно вглядываясь в операционное поле и понимая, что нет там ничего хорошего, и что мужчина на столе, скорее всего, доживает свои последние минуты. Не знала и тогда, когда вклинивалась в чужую операцию, нагло и безапелляционно распоряжаясь медперсоналом и требуя нужные инструменты.

Яков Львович как-то сам отошёл в сторону, дезориентированно и будто бы обиженно вытянув перед собой дрожащие руки в окровавленных перчатках, но продолжая сжимать скальпель, которым, скорее всего, планировал начать спленэктомию, ибо селезёнка и давала массивную кровопотерю. Последний шаг врача, отчаявшегося остановить обильное кровотечение. Впрочем, у человека на столе и без селезёнки было множество других сочетанных травм.

Я включилась в действие неожиданно резво, на автомате выслушивая сбивчивый рассказ ассистента и твёрдый доклад со стороны стрелянного жизнью анестезиолога. Потом пришло время действий и указаний, которые раздавала всем присутствующим чётко и по делу. Ровно до того момента как Асмолов окончательно не пришёл в себя и не опрокинул со психу таз с окровавленными тампонами, оглушив мир металлическим звоном.

-Да, как ты смеешь?! - проголосил Яков Львович, нервно хватая воздух ртом, что было заметно даже под маской. – Ты ещё об этом пожалеешь!

Я смолчала, лишь послушно кивнув головой, прекрасно осознавая, что так оно и будет. Потому что, скорее всего не вытянем… ни я, ни «молоденький парень» (как окрестила его Янка), лежащий передо мной. Но остановиться я уже не могла. Да и могла ли хоть когда-нибудь?

Асмолов выскочил за дверь. И всё замерли, на одно вшивое мгновение, испуганно уставившись на меня.      

Глубокий вдох. И окончательное решение. Что и как.

-Работаем, - жёстко и уже предельно собранно всем.

Ответа нет. Лишь быстрые и привычные движения. Шум приборов. И облегчённый выдох анестезиолога. Чего-чего, а опыта Петровичу было не занимать.   

* * *

Он был жив. Каким-то необъяснимым образом  упрямо держался за жизнь, пока я медленно, но верно находила и зашивала многочисленные внутренние повреждения.

Он был жив. Когда вконец вымотанная я передавала его травматологам, чтобы те уже могли заняться повреждениями берда и рёбер.