Беззвучно рассмеялась и стала вспоминать день недели и, главное, месяц, число.

«Ноябрь — это точно, а какое число, не скажу… А то, что нынче пятница и завтра суббота знаю без ошибки…»

По субботам в тюремной часовне проходила спевка хора, № 9202 в нем солировала, исполняла песнопения, при этом чувствовала себя приподнято, как бывало на сольных концертах, когда после каждого романса публика неистовствовала, требовала повторения, забрасывала цветами, выносила после концерта из театра к автомобилю на руках…

«Неужели все это осталось в прошлом, никогда уже не повторится?..»

За почти двухлетнее пребывание в тюрьме не получила с воли ни одной передачи, лишь один раз посетил адвокат, не сообщивший ничего утешительного.

«Доложил о неудачных хлопотах по снятию ареста с виллы и находящихся там вещей, чтобы сдать в скупку шубу, получить для меня деньги, необходимые для покупки в тюремном ларьке продуктов. Попытался хитростью выведать номер счета в банке, но я ловко ушла от ответа: адрес банка, счет на мое имя останутся тайной…»

В начале зимы 1940 года, когда Францию оккупировали германские войска, в Ренн с инспекцией женской тюрьмы прибыл обер-лейтенант. Первым делом ознакомился с личными делами обитательниц мрачного здания за высоким забором. Перелистал подшитые в папках документы, и скука, безразличие улетучились, стоило прочесть на деле четкую надпись:

П л е в и ц к а я (Винникова) Н а д е ж д а № 9202 двадцать лет каторги.

«Русская во французской тюрьме? Статья не уголовная, а политическая, такую дают шпионам. Фамилия знакома, надо припомнить, где встречал прежде…»

Немец изъявил желание увидеть русскую, прошел с сопровождающим по длинному коридору, поднялся по узкой лесенке и перешагнул порог никогда не проветриваемой камеры, настоящего каменного мешка.

— Мадам Винникова?

С койки поднялась небольшого роста женщина.

— Правильнее сказать, Плевицкая, как значилась на афишах, Винниковой была до первого замужества в девичестве.

— Обладаю довольно цепкой памятью, и она говорит, что фрау была певицей, которую называли «Русской шпионкой», «Тайным агентом советской полиции».

— А также «Курской соловушкой», — грустно напомнила заключенная.

— Газеты писали, что вы способствовали похищению в центре Парижа высокопоставленного русского генерала, — продолжал обер-лейтенант.

— Не стоит во всем доверять прессе: у репортеров, как правило, богатая фантазия, могли назвать и палачом, колдуньей, виновной в разных грехах, в том числе абсурдных. Журналисты врали без зазрения совести. Вынуждена разочаровать: к шпионажу, похищению не имею касательства, о чем заявляла на следствии и в суде.

Обер-лейтенант потер переносицу, точно будил спящие воспоминания.

— Газеты писали, что исчезнувший генерал был вождем русской эмиграции, главнокомандующим покинувших Россию вооруженных сил, тяготел к Германии, так как был немцем.

— Генерал Миллер, как и его предки, родился в России, являлся, так сказать, обрусевшим немцем. Была с ним хорошо знакома, а с женой даже дружила. — Плевицкая умолкла и подумала, что германец странным образом хорошо информирован о ее прошлом. — Меня можно осудить за любовь к славе, расточительство, наконец за непостоянство в любви или иные грехи, но только не за шпионаж.

Обер-лейтенант изучал заключенную, точно желал разглядеть тщательно скрываемое. Бывшая певица говорила совсем не то, что немец желал услышать, не переступала невидимую черту-границу, за которой прятала сокровенное.

«Умна и хитра как лиса».

Спросил о муже, который избежал ареста, но Плевицкая сослалась на отсутствие информации и подумала, что немец бесцеремонно лезет в душу, спрашивает не из праздного любопытства: «По всему, имеет приказ выведать секреты, надеется услышать то, что осталось неизвестно французам. Буду контролировать каждое свое слово…»

— Отчего вас держат в захолустной дыре, а не в более комфортабельных условиях в Париже? Вы не воровка, не фальшивомонетчица, не содержали притон, были весьма популярны, имели связи в правительстве…

— Пыталась добиться перевода в столицу, но прошения оставили без последствий.

Представитель оккупационных властей задал еще пару вопросов, получил обтекаемые ответы и потерял интерес к русской шпионке.

В конце лета 1940 года Плевицкая подала очередную апелляцию о пересмотре приговора, просила не помилования, а снижения срока и вновь не дождалась ответа.

«Наберусь сил, злости, соберу волю в кулак — ничего другого не остается, не перестану ждать весточки от Коли или товарищей из Москвы…»

Ближе к зиме почувствовала себя хуже — началась бессонница, стало давить в груди, ухудшился аппетит, ослабли ноги, появились боли в суставах. Плевицкая изъявила желание встретиться со священником. Надзирательница доложила начальнику тюрьмы, тот удивился: не была № 9202 на последнем издыхании, чтобы перед уходом в загробный мир каяться. Плевицкая была настойчива, обещала в случае неудовлетворения прошения пожаловаться в Париж. Начальник не желал неприятностей, запросил столицу, и спустя сутки в Ренн прибыл человек с благообразной бородкой, зачесанными на затылок, тронутыми сединой прядями. У начальника тюрьмы приезжий достал из чемодана и облачился в рясу, надел на шею цепь с крестом. Отказался от завтрака и поспешил к русской. Осенил ее крестным знамением и заговорил тихо, вкрадчиво:

— Благодарю рабу Божью за оказанное доверие открыть душу, проститься со всеми греховодными мыслями и чаяниями, которые приходят от неверия во Всеведущего. Дерзость мысли следует умирять, дабы не впасть во искушение, ибо разнузданная, не связанная верой мысль есть острейшее орудие дьявола. Разум от плоти, сила же души — частица духа Божьего, откровения даруется праведному через созерцание. С вниманием выслушаю все, что пожелаете поведать, постараюсь понять и простить прегрешения, кои совершили, в том числе нарушение заповедей, произнесенных Иисусом перед народом в Нагорной проповеди…

— Спасибо за отклик на мой призыв, — смиренно опустила голову Плевицкая. — Безмерно рада видеть и говорить не просто с русским, а слугой Господа нашего.

— Внемлю, сестра, всему, что поведаете. Откройте душу не мне, а Господу нашему на небесах, который все видит и слышит, готов прийти на помощь страждущей в минуту ее печали. Покайтесь в содеянном грехе, тем самым облегчите душу.

— По приговору пробуду тут еще восемнадцать лет. Вряд ли дождусь свободы, видно, помру под чужими небесами. Не раз в жизни оступалась, совершала непозволительные ошибки, шла не туда и не с теми, но в главном старалась быть твердой, не пятиться… В четырех стенах, с дверью под запором время тянется медленно, есть возможность вспоминать, осуждать или оправдывать себя, ведь в многотрудной, отнюдь не праведной жизни бывало все, начиная с полуголодного деревенского детства до признания и славы…