Братья вскоре убежали кто куда: Эмиль Саксел поступил на службу во флот Австро-Венгерской империи и обосновался в Братиславе, а Рудольф Саксел подался в уличные торговцы и в конце концов стал богатым пражским оптовиком. Пепи, которой тогда было только девять, осталась в Колине, учила чешский, ходила в среднюю школу и была обречена на жизнь в безмерной любви, истовой религиозности и жестокости тети Розы. За несколько лет это сочетание разрушило все, что связывало маму с иудаизмом, и превратило ее в агностика. В этом также сыграло роль дело Хилснера. На Пасху 1899 года, когда Пепи было 17, чешскую портниху-католичку нашли мертвой в луже крови. Главным подозреваемым стал бродяга-еврей Леопольд Хилснер. Его обвинили в ритуальном убийстве. Мама рассказывала, что по стране тогда прокатилась волна погромов, не обойдя стороной и Колин.

Еще одной причиной того, что мама отошла от иудаизма, стала ее первая любовь: она влюбилась в юношу из богатой еврейской семьи Колина, но его родители поспешили отослать его за границу, чтобы он не женился на бедной сироте.

Тетя Роза научила племянницу оценивать стоимость поношенной одежды, а еще она научила ее шить. Когда же Пепи исполнилось двадцать, она последовала примеру братьев и покинула Колин. Мама перебралась в Прагу, поселилась у брата, Рудольфа, и устроилась на работу в «Мориц Шиллер», один из самых известных магазинов одежды в городе. В течение двух лет она стала его directrice[3] и покупателем.

Мама не хотела выходить замуж, но, чтобы развеять опасения тети Розы касательно ее целомудрия и жизни в большом городе, она связала себя узами брака с бывшим колинским одноклассником и стала госпожой Оскар Вайгерт.

В начале 20-го века Пепи каждый год ездила в Париж и стала настоящей искушенной деловой женщиной. А вот брак обернулся катастрофой, потому что у Оскара был сифилис — неизлечимая в те годы болезнь. В 1908-ом у мамы случился нервный срыв. Тогда ее босс посоветовался с тетей Розой, двумя состоятельными братьями Пепи, и им удалось аннулировать ее брак — на том основании, что он не был окончательно оформлен. Йозефа Вайгерт переехала в пансионат, где и познакомилась с инженером-электриком Эмилем Рабинеком. После десяти лет отношений, смерти тети Розы и его матери, в декабре 1918-го года они поженились.

Эмиль Рабинек не возражал против того, чтобы Пепи делала карьеру, но он не хотел, чтобы она работала у кого-то в подчинении. Поэтому Пепи открыла свое ателье «Салон Вайгерт», примыкавшее к их квартире в доме 53 по улице Спалена. Мама хорошо относилась как к чешским, так и к немецким клиентам, возможно, чуть больше импонируя первым. Многие из них обожали ее и были не только клиентами, но и друзьями. У мамы сложились прекрасные отношения с чешскими работницами и работниками.

В феврале 1920 года родилась я, и, сколько себя помню, мама всегда уравновешивала папину любовь ко всему немецкому.

Сама я всегда была предана Республике Чехословакии. В конце концов, я там родилась и была всего лишь на два года моложе этой страны. Я считала себя гражданкой Чехословакии. Родители пытались воспитать меня гражданином мира. Дома звучал немецкий, за его стенами — чешский, я же училась во французской школе в Праге, была католичкой, посещала мессы и исповедовалась. Я знала, что некоторые мои родственники были евреями, потому что раз в год вместе с Mutti[4] навещала могилу тети Розы на Еврейском кладбище. Но религия меня почти не интересовала. К тринадцати годам я начала сомневаться в истинности католической догматики и вскоре попросила папу изменить в моих документах графу о вероисповедании на «неверующая».

Вот такой была моя еврейская семья, когда 15 марта 1939 года немцы оккупировали Прагу.

В апреле на пороге нашего дома появился высокий, по-прусски короткостриженый светловолосый мужчина, и вежливо представился комиссаром, направленным Reichsprotektor[5] для того, чтобы «ариизировать» наше еврейское предприятие. Просмотрев записи и понаблюдав за работой мастерской, он пришел к выводу, что ателье зиждется на вкусе и старании его владельцев, а также на их отношениях с клиентами. Потому он решил, что мастерская не станет для него «золотой жилой». Намекнув, что его жене нужны новые платья, комиссар по секрету посоветовал нам «на бумаге» передать предприятие одному из наших сотрудников, а самим остаться в качестве наемных работников.

Когда комиссар ушел, мы с матушкой вышли к сотрудникам, чтобы обсудить сложившееся положение. Нашим швеям и портному не было еще и тридцати, и мы так верили в их преданность, что нам и в голову не пришло беспокоиться о том, что это предложение может дойти до слуха властей.

Казалось, они не были удивлены. Подобные случаи уже стали в Праге обычным делом, но мы не думали, что с нами это случится так скоро. Разговор о том, кто станет владельцем ателье «на бумаге», перерос в оживленную дискуссию. Мы сказали, что объявим решение на следующий день. Родители боялись передавать источник средств к существованию в руки работника, каким бы преданным он ни был, в то время как я считала это отличным и простым решением проблемы. На самом деле выбора у нас не было. Мы могли просто закрыть ателье, но тогда нам бы пришлось жить на отложенные сбережения, а десятки человек лишились бы работы.

На другой день мы предложили Мари, которая работала у нас дольше других, стать частью сделки. Надежный адвокат и член чешского подполья, который организовал не одну подобную передачу имущества, подготовил секретный договор. Мы с Мари должны были получать равную зарплату и делить прибыль пополам. Дабы обставить все более правдоподобно, адвокат дал Мари взаймы, чтобы она могла выкупить у нас бизнес. Мы вернули ему ссуду. Контракт был захоронен в саду его загородного дома. Художник изменил имена на вывеске ателье. После этого жизнь более-менее вошла в привычное русло, за исключением того, что персонал отныне обращался к Мари не просто по имени, а не иначе как «Мисс Мари». Наши клиенты, в том числе и немцы, избегали высказываться по этому поводу. Некоторые осторожно интересовались, получила ли моя мама свою законную долю.

Затем началось систематическое унижение чехов в целом и евреев в частности. Сначала появилось определение того, кого же считать евреем, — любого, у кого хотя бы по одной линии бабушка и дедушка были евреями. Я узнала, что все мои бабушки и дедушки были евреями.

Потом евреям запретили появляться в общественных местах, а на улицах, игровых площадках, в кофейнях, бассейнах и театрах появились подтверждающие этот запрет знаки: «ЕВРЕЕМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

И только река все еще была нам доступна.

Профессоров-евреев выгнали из университетов. Докторам-евреям было разрешено лечить только евреев, а их врачебные кабинеты конфисковывались один за другим. В конце концов все предприятия, принадлежащие евреям, подверглись «ариизации», а Национальная коллегия адвокатов исключила из своих рядов всех евреев. Но некоторые чешские организации и предприятия не спешили следовать их примеру. Чешский филармонический оркестр сопротивлялся дольше всех, почти год. Национальное спортивное общество «Сокол»[6] выполнило требования, но многие региональные филиалы организации в частном порядке дали понять евреям, что им там, как и прежде, рады.