По спекулятивной цене мы купили себе большие вещевые мешки и рюкзаки, в которые за сутки при необходимости можно упаковать все необходимое. Каждый раз, когда кто-то из нас выходил из дома, мы брали с собой сверток, куда аккуратно было завернуто что-то ценное — фарфоровая чашка, небольшой коврик или картина, вынутая из рамы. Все это отдавалось на хранение надежному другу-христианину. Мы с Джо вынесли из дома всю библиотеку, книгу за книгой.

Это занимало нас и не давало слишком глубоко задумываться о происходящем. Как ни странно, я все еще работала, улыбалась нашим постоянным клиентам и слушала немцев, которые вновь и вновь уверяли меня, что у них нет никакой личной враждебности по отношению ко мне или маме, и не забывали просить кланяться ей. Наши клиенты-чехи были сродни солнечному лучику — они предлагали любую посильную помощь. Многие фамильные ценности нашли пристанище у них. И они упорно давали понять Мари, что продолжают приходить в ателье только из-за меня. Именно такие клиенты, школьные друзья и знакомые по спортивной секции помогли мне сохранить веру в человечество.

Подавленный из-за того, что я кормлю всю семью, Джо, чтобы приносить в дом хоть немного денег, связался с группой молодых людей, промышлявших обменом валюты на черном рынке. Первоначальный успех повлек за собой неосторожность, и в феврале 1942 года их арестовали и отправили на пять месяцев в тюрьму, где и так-то было тяжело, а после убийства рейхспротектора Рейнхарда Гейдриха[8] стало еще хуже. В июне, после этого успеха Чешского Сопротивления, нацисты впали в ярость: они бесчинствовали и держали в страхе все население страны, прочесывали город в поисках преступников, арестовывали людей сотнями. Охранники ежедневно выбирали случайных заключенных и расстреливали их в тюремных дворах.

С самого начала заключения Джо посылал мне сообщения через чешского охранника, который оказался таким надежным, что на свой 22-й день рождения в конце февраля я получила почти метровый куст белой сирени. Позже я смогла раз в неделю навещать Джо в тюрьме и приносить ему еду и чистую одежду. Теперь же он заваливал меня мольбами вытащить его оттуда. Отец относился к этим отчаянным призывам с нескрываемым презрением и говорил, что просить женщину о помощи в такой опасной обстановке «не по-мужски». Он считал, что Джо рисковал на черном рынке и получил по заслугам.

Я не переставала удивляться тому, что отец по-прежнему считал немецкие правила и предписания если и не справедливыми, то вполне законными. Но все мы были вынуждены принимать сотни абсурдных указов как неотъемлемую часть жизни. Даже евреи не могли выстоять под непрекращающимся заградительным огнем нацисткой пропагандистской машины.

После того как в ответ на убийство Гейдриха нацисты уничтожили поселок Лидице[9], выйти на человека, который согласился бы отпустить Джо в обмен на взятку, было нелегко. Я так и не смогла найти никого, кто был бы готов рискнуть жизнью ради освобождения Джо. Нескончаемые споры с отцом только усилили напряжение, и я впервые начала открыто не соглашаться с его часто несправедливой критикой. Mutti изо всех сил пыталась сохранить семейную гармонию и нередко служила громоотводом нашего гнева. Ситуация усугубилась еще и сообщением Мари о том, что, учитывая сложившееся положение дел, я больше не могу работать у нее. Это так сильно уязвило мою гордость, что я даже не стала просить у нее дать мне хоть немного денег.

Не зная, что делать с внезапно образовавшимся свободным временем, я начала убираться в доме, начищая воском все, что попадалось на глаза. Еще, насколько позволяли наши скромные продовольственные запасы, большую часть которых составляли овощи, я немного научилась готовить. Я и теперь смотреть не могу на морковный торт, гуляш из картошки и любое другое варево тех дней.

Однажды, когда мне было нечем заняться, я прицепила Звезду Давида на ошейник Томми и сказала ему, что он теперь тоже еврей. Прежде чем мы вышли на улицу, матушка попросила меня снять с собаки звезду. На поле я отпустила его с поводка, и вскоре он принялся гонять кроликов и исчез из поля зрения. Я свистела и звала его, но домой вернулась в одиночестве. Я не беспокоилась, потому что он частенько бегал по округе один, но всегда возвращался. Когда к ночи он не появился, мы забеспокоились, но из-за комендантского часа поиски пришлось отложить до утра. Мы решили разделиться и разошлись в разные стороны. По возвращении мы увидели, как Mutti плачет у порога. Она услышала, что Лахман, увидев собаку, якобы принял ее за кролика и застрелил. Стыдно признаться, но мы горевали из-за собаки сильнее, чем из-за моей свекрови, и эта потеря умножила мое предчувствие надвигающейся беды. Тогда мне захотелось, чтобы произошло хоть что-нибудь, любая перемена.

Перемены начались быстрее, чем я ожидала. В середине июля Джо выпустили из тюрьмы. Через две недели нам домой принесли жуткую синюю бумагу, в которой было сказано, что его отправляют в Терезин. Туда брали только молодых мужчин. Они должны были строить дорогу от существующей станции Богушовице[10] до Терезина, старого гарнизонного городка, построенного в 18-м веке Иосифом II, императором из рода Габсбургов, и названном так в честь его матери, императрицы Марии Терезии.

Мы знали о том, что депортация идет полным ходом, а после отъезда Джо поняли, что наши дни дома сочтены, но внезапно поезда с ссыльными перестали отправляться. Потому-то мы наконец решились удалить мне миндалины. Долгие годы я боялась и не могла этого сделать.

Отец отправился в городской центр еврейской общины, куда приходили бланки на депортацию, чтобы узнать, планируются ли в ближайшие две-три недели какие-нибудь мероприятия. Нас заверили, что в ближайшее время депортация проводиться не будет, поэтому рано утром я легла в единственную в Праге больницу для евреев. В восемь утра мне провели операцию под местной анестезией, но возникли некоторые затруднения, и эта якобы короткая процедура продлилась два часа. Я спала, когда после обеда друг Джо, работавший в той больнице фельдшером, с печальным лицом подошел к моей койке. После недолгих колебаний он сказал, что днем объявили новые списки на депортацию, в которых значились и наши с родителями имена. Он сказал, что из-за операции я могу не ехать. На секунду эта мысль промелькнула у меня в голове, но думать тут было не о чем. Я чувствовала, что должна быть с родителями. Я же хотела перемен, да и что я буду делать в Праге одна? Мне припомнилось, как часто в юности мне хотелось освободиться от родителей, но внезапно пришло осознание того, как мы близки и как сильно зависим друг от друга. Еще я чувствовала ответственность за них, словно за прошедшие годы они каким-то необъяснимым образом стали моими подопечными. Что бы ни ждало в Терезине, мысль о том, чтобы отпустить их туда одних, была куда более невыносимой, чем боль в горле.