„Сердце разорвется. Даже у него разорвалось“..

Мой маленький учитель был прав. Психика неподмененнаго христианства действительно такова и действительно она непереносима.

Острая гиперстезия чувствительности, тяжкое и мучительное переживание „греха мира“, которого я, ответственный за все (как сам Бог), — творец могла быть побеждена яркой верой в чудо.

Безумное по интенсивности чувство ответственности могло лечиться только „безумием“ веры в побежденность зла вплоть до обожествления человека и человечества — до богочеловечности и человекобожества.

До физического перерождения плоти, до воскресения не в смысле прошлого чуда или какого-то будущего воскресения, а в смысле здешней „моей“ победы над всей дисгармонией мира.

„Старый мир — я принял и отверг,—

Но как Бог — сотворю новый“.

Метафизически и мистически такое „перехождение человека в новый тип“ — возможно и необходимо.

На этой вере недавно создалась даже целая религиозная группа, которая видит в культе божественности человека средство против „головы медузы“.

Но в факте не так-то легко принять эту веру-безумие.

И воображение охотнее рисует то, что видел Кириллов.

„Был на земле, — говорит Кириллов, — один день, и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: „будешь сегодня со мною в раю“. Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное“.

И дополняет для себя: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что в ней, без этого человека — одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если Он умер и от него остался только труп с синими жилками?

Так что же я-то?

Сумело ли стереть синие жилки?

Нет, только бред и сон — брошенные с Голгофы безумные надежды; бред и сон — и всякая мысль о гармонии и победе и новом мире и новом человеке.

...Человек был пущен на землю в виде какой-то пробы, чтобы только посмотреть, уживется ли подобное существо на земле или нет.

Но поднятый обманом над землей человек не может ни опуститься вниз, ни жить ради любопытства автора человеческой комедии. И значит?.. Значит, должен умереть.

Из таких тезисов необходим уход в смерть.

Не Христос победил, а андреевский Элеазар — с мертвыми глазами и синими жилками на руках.

Тень креста, на котором умер Великий, ложится на мир — только как последнее черное пятно, загородившее старое языческое солнце.

И люди умирают

Впрочем, ослабленная, неспособная к широкому подъему психика не приняла бы даже будущей победы.

И от нее отказалась, осиленная мукой.

„Если даже и поверить грядущему, наконец-то, счастью людей, — то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по каким-то там косным законам ее, истязать человека тысячелетия, прежде чем довести его до этого счастья, — одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна“.. — пишет один самоубийца в „Дневнике Писателя“.

Пусть даже будет гармония, — не принимаю и билет на жизнь возвращаю почтительно.

Всякие мечты о гармониях — только болезнь сознания.

И единственное средство избавиться от призраков — убить самое сознание.

Исход этот тем более был неизбежен у людей страстного подъема сознания, что историческое христианство целые века разрушало первоначально лежавшую в нем активность, искусственно отрывая от земли, осуждая всякое движение воли, направленное на землю. Атрофировало вкус к той земле, ради которой и поднят был средний крест,— волю к земле, оскопило их активность, — и сделало самую тоску о земле истеричной, бессильной и только мучающей.

И Христос был побежден в самых сильных его учениках.

Не отнят у них, а побежден.

Но уж лучше, если бы он был отнят.

Чего же вы хотите, — спросят меня, — религиозной ортодоксии веры в Христа Воскресшего?

Едва ли интересно, чего я хочу.

Во всяком случае не старой религиозности.

А еще не пришедшей новой, в которой великие сказки о бессмертии и побежденном зле были бы слиты с жизнью земли, снесены с неба, переделаны в двигающую землю творческую силу.

Религии, — при которой вчера мир мог быть прокаженным и дурным, без гармонии и с ребенком, который в подлом месте бьет кулаченками в грудку, но завтра может и должен стать новым в силу действенного жизненно-могущественного христианского сознания в каждом новом человеке, всемогущим творцом нового мира, сильным вмести со всем человечеством добыть себе бессмертие и сотворить новую землю. Прагматическая волевая религиозность.

Усталые.

Усталые — это не герои, а люди средней русской больной совести.

У Достоевского есть непохожий на него брезгливый отзыв об одном типе самоубийства.

„...Мне двадцать три года, — приводит он одну записку, — а я еще ничего не сделал; убежденный что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью“ ..

И продолжает. Он застреливается.

Это еще, впрочем, понятно: „для чего-де и жить, как не для гордости?“ А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уж полное свинство. Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают.

„Думают, думают про-себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил“.

И не думают они ничего.. Одно свинство... („Дневник Писателя“, январь 1876 г.).

Такая неожиданная для Достоевского простота объяснения была lapsus; он журналист, и этот lapsus он старается исправить в одном из следующих дневников.

Дело здесь идет о самоубийце-женщине, собственно о веселом письме, какое она после себя оставила

„Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами клико. А если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет“.

Защищая самоубийцу от чьих-то упреков, Достоевский настаивает, что за грубым и фальшивым тоном письма скрывается большая трагедия „сознания“, углубленно душевный кризис.

„Тут слышится душа, именно возмутившаяся против „прямолинейности“ явлений, не вынесшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства.

„Умерла она от „холодного мрака и скуки“ со страданием, так сказать, животным и безотчетным, потому что жить стало душно, вроде того, как бы воздуху не достало. Душа не вынесла прямолинейности и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного“... Души. Бессмертия.

И спасла бы ее хоть маленькая вера в то, что не