человек, который чуть не буквально повторит его иуду.

Умрет, осуждая и проклиная мир, с мечтой, что он снова придет и победит смерть.

Характерно, что народ не дает уединенных самоубийств идейного свойства.

Здесь мысль строится пока коллективно, за общей ответственностью. И даются коллективные выводы.

Это, впрочем, не значит, что в повой статистике самоубийств не найдется совсем „уединенно отравленных“.

19-го августа в Симбирске повесился крестьянин Трифонов. За два дня перед смертью он перевернул иконы к стене.

Никакого иконоборчества здесь не было. Просто „не Его теперь время-объясняет он своим.

А другой (с. Д-во Симб. же губ.) оставляет такое письмо:

„Батюшка, вы меня похороните, как нужно. Я против Бога не иду, а вижу, что Он от земли отошел. И на земле теперь „зверь“, имя того зверя 666. И нужно бежать в горы, а в горы бежать это значит умирать“.

Эти два случая однако исключительные.

Чаще — те же настроения не выкристаллизовываются в мысль, а просто отлагаются как пыльный налет и ведут к петле — будто бы оттого, „что на дворе слякоть“.

Снова „побежден“ Христос, — и здесь побежден потому, что и самая мысль о нем, как победителе, строящем на земле голубой дворец правды, прошла в сознание только контрабандой.

Сознание подавленное искусственной проповедью о том, что все „там“ и „не может“ сопротивляться активно злой и темной жизни.

И при первом отпоре жизни, не соответствующей мечтам, реагирует на нее только деловым и спокойным отчаянием.

Радостная религия земли с широким откровением о победе, сказка не о дворцах там, а о дворце до неба, „здесь“, нужна и внизу.

Даже нужнее, чем где-нибудь.

Самоубийство и церковные методы лечения.

Куда же идти? Где средство против болезни?

Снова суживаю свою задачу: меня интересуют только те методы лечения, какие знает официальное христианство.

Церковь для борьбы с самоубийствами давно пользуется двумя средствами.

Она угрожает самоубийце гневом Божиим и вечными муками.

Потом здесь, на земле лишает его погребения и пения церковного.

Очень недавно последняя забытая мера подновлена новым предписанием церковной власти.

Оба средства давно притупились и заржавели.

Правда, даже Жорж-Занд и Ковалевская, по их словам, удержаны на грани самоубийства мыслью о страшных сновидениях.

Но эта боязнь — скорее у испугавшихся жизни, чем у тех, кто устал и утомился скучной комедией.

Будь у „этих“ Гамлетовский вопрос о том, „что там“, он, кажется, только обострил бы желание заглянуть туда поскорее.

Если нет — хорошо. А если есть?

Как не посмотреть, что там, если все надоело здесь? Как у Вани из сологубовского „Жала смерти“.

— А вдруг там все по-другому, „совсем не похожее“.

Пугание карой тамошних мук стало даже для верующих таким же неинтересным, не затрагивающим внимания, как забавные магические откровения спиритов об „астрале и элементалях самоубийц“, вынужденных воровать смрадное тело какого-нибудь нищего, чтобы освободиться от своего грешного тела.

Если не пугает мистический ужас перехода в „ничто“, то как станут пугать кары „там“.

В том виде, как их изображало прошлое религиозное сознание, они не отвергаются сознанием, а просто перестали быть для него интересными.

Как ни странно, но даже будущее тела может удерживать от самоубийства — больше и вернее.

„Рукой палача взять и оттащить в позорное место и бросить“...

Неприятно остаться без могилы, без звона колокольнаго.

Но все-же и с этим „ограничением прав“ примиряются, тем более, что теперь все-же нельзя относить на кладбище рукой палача и неудобно бросить тело на месте свалки.

В конце-концов лишение самоубийцы погребения — кара для близких самоубийцы и несправедливая кара.

В „Истории одной жизни“ Сигурда есть печальная страничка о переживаниях одной семьи в то время, как хоронят мужа, отца, самоубийцу.

...Она (жена самоубийцы) приподнялась в постели, стала беспокойно прислушиваться, оперлась на локоть, провела рукой по глазам, пытливо устремленным в пространство, и снова бессильно опустилась на подушки

— Как странно! Я не слышу колокольного звона..

И никто не решился сказать, что и не было звона, что и места нет для самоубийцы там, где все

Наказание тяжкое, по его уже не чувствовал виновник.

И для пего колокола все равно молчали бы, если бы он был жив.

Врачевание лежит не здесь.

Настоящий — с моей точки зрения — рецепт помогает найти черт в беседе с Иваном Карамазовым.

Не дает, а помогает отыскать.

Отречься от бессмертия, сказок.

Раз человечество отречется от всех сказок, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое.

Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать на то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже без всякой мзды. Любовь будет удовлетворять мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась опа в упованиях на любовь загробную и бесконечную... ну, и проч., и проч. в том же роде...

Вся энергия будет направлена к земле, и земля станет роднее и нужнее.

Вот истинно радикальный способ борьбы с пессимизмом.

У черта однако возникает сомнение. Вопрос только в том, возможно ли, чтобы такой период когда-нибудь наступил или нет (слова черта у Достоевского, „Братья Карамазовы“, кн. XI, гл. IX).

Оно есть и у меня.

Во-первых, я думаю, что те сказки о бессмертии, ответственности, человеке-Боге и земле праведной, которые так утомляют человека, нельзя уничтожить, потому что они — правда.

А потом их нельзя вытравить, если и они и ложьони переродили уже структуру самых клеточек человеческого духа.

И потому я лично выбрал бы другое лечение, представляющее обратную сторону планов черта.

Мечты, все в сущности собранные, сконцентрированные в фокусе христианства, должны стать религией радостной, как религия Уитмана, пронизанной светлой идеей всемогущества человека в его коллективе — силы его — поднять расслабленную жизнь, как народ в „Исповеди“ Горького поднимает разслабленную.

Исцелит усталых новая „религия человечества“, новое христианство, делающее чудеса, исцеляющее слепых и воскрешающее мертвых, потому что оно (если родится) даст не простую тоску, а великое хотение, чтобы стали былью все сказки.

Сказки о боге-человеке, о новом типе человека с шестью парами серебряных крыльев и о земле праведной, Царстве Божием.

Уверенность, что „Царство Божие“ должно прийти, когда христианство будет силой, все действие которой направлено на