Очень важно, убивая монахиню, не забыть привести с собой армию достаточного размера. Для сестры Шип из монастыря Сладкого Милосердия Лано Таксис привел двести человек.

Стоя у фасада монастыря можно увидеть как северный лед, так и южный, но более прекрасный вид открывается на плато и узкие земли. В ясный день можно заметить побережье и море Марн — слабый намек на синеву.

В какой-то момент мучительно долгой истории, народ, знание о котором утрачено, возвел на плато тысячу двадцать четыре колонны: коринфские гиганты, толще тысячелетнего дуба, выше высочайшей сосны. Каменный лес, безо всякого порядка и рисунка от края до края, так, что нигде не было больше двадцати ярдов до какой-нибудь из колонн. Сестра Шип ждала среди этого леса, одинокая и ищущая свой центр.

Люди Лано начали рассредоточиваться между колоннами. Шип не видела и не слышала приближения врага, но знала его расположение. Она уже видела, как они ползли вверх по западной тропе из долины Стикс, по трое и четверо в ряд: наемники-пеларти с лед-окраин, носящие меха белого медведя и снежного волка поверх кожаных доспехов, некоторые с обрывками кольчуг, старых и темных или ярких, как новые, в зависимости от удачи. Многие несли копья, некоторые мечи; у каждого пятого был короткий лук из изогнутого рога. В основном это были высокие мужчины, светловолосые, с короткими или заплетенными в косы бородами, женщины с синими полосами на щеках и лбу, похожими на лучи холодного солнца.

Настало мгновение.

Весь мир и многое другое устремилось в бесконечность, чтобы достичь этого удара твоего сердца, кричащего сквозь годы. И если ты позволишь этому случиться, вселенная, не переводя дыхания, протолкнется через эту раздробленную секунду и помчится к следующей, в новую вечность. Все, что есть — отголоски всего, что когда-либо было, корни всего, что когда-либо будет, — должно пройти через это мгновение, которым ты владеешь. Твоя единственная задача — остановить его, сделать заметным.

Шип стояла без движения, ибо только когда ты действительно неподвижна, ты можешь быть центром. Она стояла без звука, потому что слушать можно только молча. Она стояла без страха, ибо только бесстрашные могут понять опасность.

Ее — тишина леса, укорененное беспокойство, медленность дуба, быстрота сосны, кипящее терпение. Ее — безмолвие ледяных стен, обращенных к морю, прозрачных и глубоких, голубые тайны, холодом вставшие против правды мира, терпение эонов, сложенных стопкой против внезапного падения. Ее — неподвижность рожденного в скорби младенца, замершего в своей колыбели. И его матери, застывшей в своем открытии, мимолетном и вечном.

Шип хранила молчание, которое состарилось еще до того, как она впервые увидела свет этого мира. Тишина, передаваемая из поколения в поколение, покой, который заставляет нас смотреть на рассвет, невысказанный союз с волной и пламенем, который позволяет и тому, и другому взять всю речь из языков и заставляет нас стоять перед волнами и зыбью воды — или ждать, чтобы стать свидетелями всепоглощающего танца радости огня. Ее — безмолвие отвержения и детской обиды: немота, неведение, шрам на долгие годы. Ее — невысказанное все первой любви: косноязычие, нескладность, отказ запятнать столь острое и золотое чувство чем-то столь грубым, как слова.

Шип ждала. Бесстрашная, как яркие и хрупкие цветы, открытые небу. Храбрым может быть только тот, кто уже проиграл.

До нее донеслись голоса, пеларти перекликались друг с другом, теряя из виду своих на изломанных пространствах плато. Крики разносились по ровной земле, эхом отражаясь от колонн, вспышки факелов, множество приближающихся шагов. Шип повела плечами под броней из черн-кожи. Она сжала пальцы каждой руки вокруг острого веса метательной звезды, ее дыхание было спокойным, сердце бешено колотилось.

— В этом месте за мной следит смерть, — выдохнула она. Совсем рядом раздался крик, между двумя колоннами мелькнули фигуры, пронесшиеся через проем. Много фигур. — Я — оружие на службе Ковчега. Те, кто пойдет против меня, познают отчаяние. — Ее голос повысился вместе с напряжением, которое всегда предвещало бой, жужжанием в скулах, стеснением в горле, ощущением того, что она находится глубоко внутри собственного тела, а также над ним и вокруг него одновременно.

Первый из пеларти оказался в поле зрения и, увидев ее, споткнулся и остановился. Молодой человек, безбородый, но с жесткими глазами под железным шлемом. Другие толпились позади него, вываливаясь на место убийства.

Красная Сестра наклонила голову, приветствуя их.

А потом началось.

Ни один ребенок по-настоящему не верит, что его повесят. Даже на помосте виселицы с веревкой, царапающей запястья, и тенью петли на лице, они знают, что кто-то выйдет вперед: мать, отец, вернувшийся после долгого отсутствия, король, вершащий правосудие... кто-то. Немногие дети прожили достаточно долго, чтобы понять мир, в котором родились. Возможно, и немногие взрослые, но они, по крайней мере, усвоили некоторые горькие уроки.

Сайда поднялась по лесенке виселицы, как много раз поднималась по деревянным ступенькам на чердак Калтесса. Они спали там все вместе, самые молодые работники, устроившись на ночлег среди мешков, пыли и пауков. Сегодня ночью они все поднимутся по этим ступенькам и будут в темноте шептаться о ней. Завтра ночью шепот кончится, и новый мальчик или девочка заполнят пустое место, которое она оставила под карнизом.

— Я ничего не делала. — Сайда сказала это без всякой надежды, ее слезы высохли. Холодный ветер дул с запада, ветер Коридора, и солнце горело красным, заполняя половину неба, но предлагая мало тепла. Ее последний день?

Охранник подтолкнул ее вперед, скорее равнодушно, чем недобро. Она оглянулась на него, высокого, старого, плоть его была такой тугой, словно ветер стер ее до костей. Еще шаг, и петля повисла, темная на фоне солнца. Перед ней лежал почти безлюдный двор тюрьмы, только горстка людей наблюдала из черных теней, где внешняя стена предлагала убежище от ветра — старухи с седыми, волочащимися волосами. Сайда гадала, что же их так привлекает. Возможно, будучи такими старыми, они боялись умереть и хотели посмотреть, как это происходит.

— Я этого не делала. Это была Нона. Она сама так сказала. — Сайда произносила эти слова так много раз, что смысл улетучивался, оставляя лишь бледный шум. Но это было правдой. Все это. Даже Нона так сказала.

Палач одарил Сайду едва заметной улыбкой и наклонился, чтобы проверить веревку, стягивающую запястья, которые зудели от слишком тугой веревки, рука болела там, где ее сломал Раймел, но Сайда ничего не сказала, только осмотрела двор, двери в тюремные блоки, внешние здания, даже большие ворота в мир снаружи. Кто-нибудь обязательно придет.

С лязгом открылась дверь Стержня, приземистой башни, где, как говорили, жил начальник тюрьмы, жил в роскоши, как какой-нибудь лорд. Увы, просто гвардеец: надежда, так легко вспыхнувшая в груди Сайды, снова погасла.