В клетке могло поместиться двенадцать детей. Больше, если бы они были маленькими. Гилджон продолжал свой извилистый путь на запад по коридору, насвистывая в хорошую погоду, горбясь и ругаясь в плохую.

— Я остановлюсь, когда мой кошелек опустеет или повозка наполнится. — Он говорил это каждый раз, когда к ним присоединялось новое приобретение, и Нона мечтала, чтобы Гилджон нашел какого-нибудь золотого ребенка, чьи родители любили бы его и который стоил бы всех его денег. Тогда, наконец, они смогут добраться до города.

Иногда они видели его вдалеке, дым Истины. Еще ближе, и в дымке над городом можно было различить слабый намек на башни. Однажды они подъехали так близко, что Нона увидела багровый отблеск солнца на зубчатых стенах крепости, которую императоры построили вокруг Ковчега. Там, с подветренной стороны высокого плато, раскинулся весь город, окруженный толстыми стенами и укрытый от ветра. Но Гилджон повернул, и город снова превратился в далекое пятно дыма.

Нона прошептала свою надежду Сайде в холодный день, когда пурпурное солнце ярко горело над половиной неба, а ветер пробегал пальцами по деревянным прутьям, находя странные и гулкие ноты.

— Гилджон не хочет красивых, — фыркнула Сайда. — Он ищет породу.

Нона только моргнула.

— Породу. Ты знаешь. Любого, кто покажет кровь. — Она посмотрела на Нону, все еще сидевшую с широко раскрытыми от непонимания глазами. — Четыре племени?

Нона слышала о них, о четырех племенах людей, которые пришли в этот мир из тьмы и смешали свои линии, чтобы родить детей, способных противостоять суровости земель, на которые они претендовали:

— Мамочка водила меня в церковь Надежды. Там не любили говорить о Предке.

Сайда подняла руки вверх.

— Ну, было четыре племени. — Она пересчитала их по пальцам. — Герант. Если у тебя слишком много крови герант, ты становишься таким же большим, как они. — Она похлопала себя по широкой груди. — Хунска. Они встречаются реже. — Она коснулась волос Ноны. — Хунска-темный, хунска-быстрый. — Словно прочитала стишок. — Другие встречаются реже. Марджул... и... и...

— Квантал, — сказал Маркус из угла. Он фыркнул и надулся, как будто был старшим. — И марджал, а не марджул.

Сайда сердито посмотрела на него и, повернувшись, понизила голос до шепота:

— Они умеют колдовать.

Нона коснулась своих волос там, где лежала рука Сайды. Деревенские малыши считали, что черные волосы делают ее злой:

— Зачем Гилджону такие дети?

— Продавать. — Сайда пожала плечами. — Он знает знаки, которые нужно искать. Если он окажется прав, то сможет продать нас дороже, чем заплатил. Мама сказала, что я найду работу, если буду продолжать расти. Она сказала, что в городе кормят мясом и платят монетами. — Она вздохнула. — Я все равно не хотела идти.

Гилджон ехал по проселкам, которые никуда не вели, по дорогам, настолько изрытым колеями и заросшим травой, что часто требовалось, чтобы все дети толкали и Четыре-ноги напрягался изо всех сил, чтобы идти вперед. Тогда Гилджон позволял Маркусу вести мула — Маркус умел обращаться со зверем. Дети любили Четыре-ноги, хотя от него пахло хуже, чем от старого одеяла, и он обожал щипать их за ноги, но он без устали тащил их за собой, и в этом его единственным соперником был Гилджон. Некоторые из них боролись за то, чтобы принести ему в конце дня яблоки и сладкую траву. Но сам Четыре-ноги любил только Гилджона, который хлестал его, и Маркуса, который гладил его между глаз и, делая это, говорил правильные глупости.

Дожди шли целыми днями, делая жизнь в клетке невыносимой, хотя Гилджон и накинул сверху и с наветренной стороны шкуру. Хуже всего была грязь, холодная и кислая, которая так сильно облепила колеса, что их приходилось толкать. Нона ненавидела грязь: не имея такого роста, как Сайда, она часто оказывалась по колено в холодной и засасывающей грязи, и Гилджон спасал ее, когда повозка с чавканьем опускалась на более твердую почву. Каждый раз он сжимал кулак сзади ее посконной рубашки и вытягивал ее из грязи вместе с ней самой.

Нона принялась соскребать эту липкую дрянь, как только он опускал ее на заднюю часть повозки.

— Что такое немного грязи для дочки фермера? — хотел знать Гилджон.

Нона только хмурилась и продолжала скрести себя. Она ненавидела быть грязной, всегда ненавидела. Ее мать говорила, что она ест свою еду как высокородная леди, аккуратно держа каждый кусочек, чтобы не испачкаться.

— Она не дочка фермера, — вступилась за нее Сайда. — Мама Ноны плела корзины.

Гилджон вернулся на место кучера:

— Она теперь никто, и вы тоже, пока я вас не продам. Только рты, которых надо кормить.

Дороги, которые вели в никуда, приводили их к людям, у которых ничего не было. Гилджон никогда не просил продать ему ребенка. Он останавливался рядом с любой фермой, где росло больше сорняков и камней, чем урожая, в местах, где назвать урожай «неудачным» было бы слишком великодушно, подразумевая, что можно приложить какие-то усилия, чтобы добиться успеха. В таких местах фермер-арендатор мог приостановить свой плуг или отложить косу, чтобы подойти к повозке, стоявшей у его забора.

Человек, который везет в повозке клетку с детьми, не обязан объяснять, в чем дело. Крестьянину, чья плоть обвисла вокруг его костей, а глаза стали цвета голода, не нужно объясняться, если он подходит к такому человеку. Голод лежит в основе всех наших самых отвратительных сделок.

Иногда фермер совершал этот долгий, медленный переход через свое поле, от правого к неправому, и стоял, наклонившись в своем комбинезоне, жуя кукурузную трубку, глаза блестели в тени его лица. В таких случаях не проходило и нескольких минут, как рядом с ним выстраивалась по росту вереница грязных ребятишек, начиная с тех, кто прищуривал глаза, чтобы не заподозрить, зачем их вызвали, и кончая теми, кто все еще сжимал в одной руке палку, с которой они играли, и держась другой за тряпки на животе; они глядели широко раскрытыми и бесхитростными глазами.

Гилджон быстро выбирал любого ребенка с возможными чертами герант. Когда они знали свой возраст, это было легче, но даже без чего-либо большего, чем грубое предположение о возрасте ребенка, он находил подсказки, помогавшие ему. Часто он смотрел им в затылок или брал за запястья и сгибал их назад, пока они не начинали морщиться. Этих детей он отводил в сторону. Во время второго прохода он изучал глаза, оттягивая уголки и вглядываясь в белки. Нона помнила эти руки. Она чувствовала себя грушей, которую сорвали с прилавка на рынке, сжали, понюхали и вернули на место. Деревня ничего не просила за нее, но все же Гилджон выполнил свою проверку. Место в клетке и еду из его горшка надо было заслужить.

Чтобы отличить хунска похититель детей растирал волосы ребенка между большим и указательным пальцами, как бы проверяя их на грубость. Если у него все еще оставался интерес, проверялась быстрота: камень подбрасывался, так, чтобы упасть за растянутым полотнищем, а ребенок должен был пытался его ловить, когда камень возвращался в поле зрения парой футов ниже. Почти ни один из детей, взятых в качестве хунска, не был по-настоящему быстрым: Гилджон сказал, что они вырастут и станут быстрее, или обучение поможет им проявить их скорость.