– Осколочный!

Федосов мгновенно выполнил команду. Пулемет не смолкал. Быстро довел прицел и нажал кнопку спуска. Пушка грохнула, гильза вылетела в кормовой люк. Накрыли мы абреков с первого раза. Это для пулемета километр – расстояние, для пушки калибром 115 миллиметров – дальность прямого выстрела. Взрывчатого вещества в осколочном снаряде – три килограмма, достаточно, чтоб разнести особняк на Рублевке, не то что какую-то треногу со стволом.

В голове гудело от выстрела и спирта.

На вершине сопки вспух куст разрыва, а когда опал, там ничего уже не было: ни пулемета, ни стрелков. На что они рассчитывали? Ведь видели же танки? Точно – обкуренные…

– Осколочный!

Кровь бурлила, не желая успокаиваться. Пулеметный расчет уничтожен, стрельбу следовало прекратить, но накопленная в последние дни злость рычала в уши совершенно другое. На склонах, поросших «зеленкой», могли прятаться другие боевики. Могли? Да, несомненно! Тем более что я заметил какое-то движение… Так потом объяснял следователю. На самом деле мне хотелось стрелять – мстить этим взбунтовавшимся гадам, пыльным горам, раздолбанным дорогам, пустым улицам, чужому ненавидящему взгляду в спину: за полковника, потерянную семью, обрыдлую службу – за все, что давило душу. Отомстил… Очередной снаряд к «зеленке» не долетел. Зацепил ветку дерева, росшего на окраине, и взорвался в воздухе. Осколками накрыло ближний дом. Один залетел в окно и попал в человека. Девчонку… Нехорошо получилось.

* * *

«Демократические» газеты впоследствии писали: капитан российской армии, напившись, устроил бессмысленную стрельбу, в результате которой погибла невинная девушка. Смотрите, какие типы пришли на мирный Кавказ! Алкоголики и палачи! О том, что в нас стреляли из ДШК, писаки скромно умалчивали. Сволочи… Горцы митинговали и требовали суда. На фоне дела комполка мое не выглядело громким, но его заметили. Меня и Федосова арестовали, потянулось следствие. Я отмазывал Витьку как мог, и его выпустили. Уволили из армии, но не посадили. Уже хорошо… Со мной такое не прокатило. Убийцу следовало наказать, а что до обстоятельств… В суде адвокат доказал необходимость обстрела «зеленки», но у прокурора нашелся железный аргумент. Из устава: перед стрельбой из пушки необходимо убедиться в чистоте сектора ведения огня. Ссылку на условия войны во внимание не приняли: на Кавказе войны формально не было. Мы туда погулять вышли…

– Четыре года!.. – произносит судья.

Зал взрывается. Люди вскакивают, кричат, потрясают кулаками. Особенно неистовствуют абреки. Полевого командира, резавшего головы пленным русским солдатам, приговорили к пожизненному, так почему танкисту, убившему горянку, только четыре? Абыдно! Судебные приставы наводят порядок. В наступившем шуме теряются слова приговора: «Лишить наград и воинского звания…» Странно, но я слушал это равнодушно, как труп. Да что там? Я и был труп – человек, потерявший все. Внешне живой; мог ходить, дышать, говорить, но на самом деле покойник. Будь проклят день, когда я надел погоны! Надо было в повара…

В колонии я читал – работа библиотекаря тому способствует. Жилось неплохо: блатная должность, уважение тюремного начальства, а к хождению строем и казарме не привыкать. Дело мое, опять же, получило резонанс. Россия, не та, что в телевизоре, а настоящая, не забыла своего солдата. В адрес колонии приходили письма и посылки: очень много писем, посылки – по норме. В некоторых письмах меня проклинали, но таких было мало. Большей частью писали нормальные люди. Они не верили ТВ и газетам, просили меня держаться, сообщали, что гордятся мной. Некоторые слали стихи. Ради того, чтоб это читать, стоило сесть. В посылках преобладали книги – главным образом о танках и танкистах. Люди, посылавшие их, думали, что мне будет приятно. Они не понимали: танкистом мне больше не бывать. Не заскочить в нутро могучей машины, не вдохнуть теплый запах солярки, машинного масла и краски, не ощутить себя единым целым с грозной стальной махиной, послушной и подвластной тебе. Не ввязаться в бой – стремительный и яростный, не ощутить по окончании его, как медленно утекает из тела напряжение, а на душе становится радостно и светло.

В одной из присланных мне книг я прочел про Вальгаллу, загробный мир викингов. У них считалось, что нет ничего хуже для нормального мужика, чем умереть в постели. Если ты – правильный пацан, то сдохни с мечом в руках, в бою, и тогда после смерти будешь пировать в палатах Вальгаллы и каждый день резаться с такими же счастливчиками. А если сдохнешь в постели, то пойдешь на корм червям – и только. Я невольно задумался. Куда уходят души убитых в бою танкистов? В какую даль, в какой рай? Что там приготовлено? Облачка и арфы? Прогулки, пение и барашки у ног? А если мне по душе подрагивающий стальной пол, резиновый окуляр прицела и ритм, отбиваемый пальцами на рукоятке механизма поворота башни? Если нет ничего лучше, чем вид врага в перекрестье прицела? Что тогда?

Книги я читал: чем еще заняться? Было интересно сравнивать сочинения разных авторов, их оценки применения бронетанковых войск в различных операциях. Вранья в опусах было много, но попадалось и дельное. Особенно нравились мне воспоминания фронтовиков. В этих книгах дышала правда. Эти люди воевали, их танки подбивали и жгли, они не оставались в долгу. Они жили в суровое время, но знали, за что воюют. А я?..

Дважды меня пытались помиловать, всякий раз за Тереком закипали митинги, и я отказывался. Была еще причина. За воротами колонии меня караулила смерть. Многим я стоял поперек горла, даже бывшей супружнице: не разрешил новому мужу удочерить Альку. Муж оказался из бывших бандитов, вернее, из настоящих: бандит, сменивший спортивный костюм на фирменный от Версаче. Мне передали его слова: буду упрямиться – на свободе не заживусь. Не горцы, так свои порешат – куда спешить? За жизнь я не цеплялся, но и терять ее не желал.

Так и провел четыре года. Отсидел, отдал, освободился. Новая жизнь встретила цветами и музыкой. У ворот колонии стояла толпа: вездесущие журналисты с камерами, люди с букетами; из динамиков, пристроенных на крыше микроавтобуса, лился марш. От неожиданности я растерялся, не зная, что делать. Подлетевший Федосов, раздобревший и странно выглядевший в штатском, затолкал меня в джип.

– Велели не устраивать митинг! – объяснил уже в машине. – Видишь, сколько народу? Как только пронюхали?

Я не возражал: шума не хотелось. Просочиться мышкой все равно не удалось – меня узнавали: в аэропорту, в самолете, в зале прибытия… Люди подходили, жали руку. Федосов нервничал и старался прикрыть меня телом: он до сих пор чувствовал себя мне обязанным. Облегченно вздохнул только в московской квартире, куда мы добрались ранним утром.

– Поживешь пока здесь! – сказал, запирая дверь. – Холодильник полный, если что понадобится, звони! – Он положил на стол мобильный телефон и визитку. – Сам не выходи. Вот еще! – Он достал из стола «макаров». – На всякий пожарный!

– Вышел из тюрьмы, чтоб сесть в другую? – усмехнулся я.

– В Грозном опять митингуют, – вздохнул он. – Пусть выпустят пар. Не переживай, командир, все будет пучком! Работа, квартира, бабы, бабло – много бабла и баб-с! Большие люди о тебе заботятся, знай. Я днем приеду, пока не кипишуй.