– Значит, плакать незачем! Вставай с колен, бери табурет и присаживайся ближе.

Сколько она просидела у его койки, Люба не запомнила. Он держал ее руку в своей, она рассказывала о маме и братьях, которые еще маленькие, но рвутся на фронт, он кивал в ответ и улыбался. Улучив момент, Люба наклонилась и шепнула ему на ухо:

– Я молилась за тебя! В церкви!

– Спасибо! – сказал он серьезно. После чего склонился к ее уху и зашептал: – Ставка формирует специальные танковые части, меня направят в одну из них, просись, чтоб вместе! Федоренко тебя знает, поговори с ним. Я тоже попрошу.

Люба энергично закивала в знак согласия. Он угадал ее желание, он хочет, чтоб они были вместе. А она сомневалась…

– Товарищ младший лейтенант! – раздалось за спиной Любы. – Вы утомляете раненого! К тому же вы без халата…

Оглянувшись, Люба увидела давешнюю медсестру. Та смотрела на нее со злобой во взоре.

– Ухожу! – усмехнулась Люба, наклонилась и по-хозяйски поцеловала Олега в губы. – До завтра, милый!

Она взяла с тумбочки фуражку, надела и вышла, гордо подняв голову. Сестра двинулась следом. После их ухода в палате наступила тишина. Первым не утерпел капитан-летчик, лежавший справа от Олега. Его привезли в госпиталь со сломанной ногой: капитан неудачно посадил истребитель на подмосковный аэродром, разбив машину в хлам и едва уцелев в летном происшествии. Капитана корежило с утра. Непонятное, необъяснимое внимание к этому лейтенанту, из-за чего их временно переселили в другие палаты, его новенький орден на пижаме (у самого капитана наград не было) – все это не давало «летуну» покоя. Из-за чего все? Теперь эта девушка в военной форме и тоже с наградой. Не слишком ли много одному?

– Ну и кралю нашел танкист! – сказал капитан, ухмыльнувшись. – Мало того, что из НКВД, так еще и беспалая! Враги народа пальчики откусили? За это ей медальку дали?

В палате повисло тяжелое молчание.

– Она действительно из НКВД, – подтвердил Олег после паузы. Он говорил тяжело, ворочая слова, как камни во рту. – Ее забросили к немцам в тыл, где ее выдали, и Любу повели расстреливать. Она зарубила конвоира лопатой, я видел это собственными глазами… – Он помолчал. – Потом мы воевали вместе. Ранило ее при штурме немецкого аэродрома. Пока наши доблестные соколы разбивают собственные истребители вместо того, чтоб сбивать немецкие, фашисты господствуют в воздухе. Поэтому уничтожать их самолеты приходится нам. На том аэродроме было девятнадцать бомбардировщиков, и ни один из них больше не взлетит… Скольких ты сбил, капитан?

Летчик не ответил.

– Эх! – Майор-пехотинец, лежавший с другой стороны летчика, сел на койке. – Что молчишь, пернатый? Ты ответь! Где ты был, когда фашистские пикировщики по нашим головам ползали и батальон мой землю жрал, боясь пошевелиться? И сколько раз жрал! Почему? Да потому что, сколько воюю, ни одного краснозвездного в небе не видел – одни кресты. Так чем ты занимался? Норму свою пятую жрал да официанток щупал? Девчонка гада лопатой… Да у меня здоровенные мужики дристали, когда немцы в атаку шли! Я «наганом» их в штыковую поднимал… Ты кого здесь позоришь, сволочь?! – Майор потянул костыль. – Разреши мне, танкист!

– Не надо! – остановил Олег. – Я сам. Обещаю, что придушу любого, кто впредь плохо скажет о моей невесте! Лично! Вопросы есть?

Вопросов не последовало.

* * *

Череда госпиталей закончилась только через неделю. После операции Ильяса перевозили из одного лазарета в другой. Сначала в полковой, потом дивизионный, а после и вовсе отправили в тыл.

После недели «тух-тух», отдававшейся тупой болью в контуженой голове, телу наконец дали передышку. Их выгрузили на маленькой станции где-то у Волги. «Сталинград рядом!» – пролетело по эшелону. Замотанную грудь Ильяса покалывало, под плотными бинтами нестерпимо чесалось. Тело шло на поправку, но самого еще мутило.

Два часа тряски на телеге, и над головой поплыли потолки очередного госпиталя. Ильяс уснул, а когда открыл глаза, то заметил у койки знакомую фигуру.

– Думал, не найду? – осклабился Олег.

Он был в новенькой форме защитного цвета и со сверкающим орденом на груди. Левая рука подвешена на косынке, лицо осунулось и похудело, но выглядел напарник браво.

– Ты?

– Я.

Рыжий сощурился, только лучики у глаз показывали, что бывшему сержанту весело.

– Не всех кровников отправил на тот свет?

Ильяс отвернулся к стене. Шутить не хотелось.

– Я из госпиталя сбежал, – как ни в чем не бывало продолжил Олег. – Хотели в резерв отправить, но я до самого Федоренко достучался. Разрешили в Прудой, к Катукову.

Ильяс молчал, но рыжего было не остановить:

– Тут танкистов собирают – из тех, кто обстрелянный. Ударная бригада… Катуков хорошо принял, но танка не дают. «Выздоровей для начала!» – говорят. Езжу по госпиталям, танкистов ищу. Заглянул в список раненых, смотрю: фамилия знакомая. Редкая!

Он довольно ухмылялся.

– Чего молчишь? Где Климович?

Ильяс медленно повернулся к собеседнику.

– Обгорел Коля, сильно. Нас вместе вытащили. Не знаю, жив ли?

– Что ж это вы так? – нахмурился Олег. – На минуту оставить нельзя.

«Посмотрел бы я на тебя! – подумал Ильяс. – Батарея спереди, танки сбоку… Думаешь, помогли б твои танцы?!»

Вслух, однако, он ничего не сказал. Только засопел сердито.

– Если Коля жив, найду, – сказал Олег, не обращая внимания. – Не хотелось бы такого механика терять. Да и привык к нему… Хороший парень, душевный. Ты поправляйся! Еще повоюем! Мы этих гадов…

Он потряс безвольную руку Ильяса и вышел.

Раненый проводил его взглядом до выхода из палаты, после чего повернулся обратно к стене и закрыл глаза. В голове было пусто, ни одной мысли не мелькало даже на задворках сознания. Будто выжгло огнем все эмоции, желания, планы. Считая до ста, Ильяс провалился в сон. Один и тот же сон уже вторую неделю. Рев движка, вибрирующее дно и отдающий горелым маслом воздух, пышущий жаром из моторного отсека. И расплывающаяся по броне перед глазами слепящая вспышка пробивающего твой танк снаряда.

Он проснулся в поту и вспомнил рыжего, его слова, уверенный тон и браваду.

«Вот навязался. Не настреляется никак. Сам смерти ищет и нас тянет». В груди закололо.

Он еще долго ворчал про себя, но, странно, совсем без злобы, а после снова забылся в том же самом, повторяющемся сне.