Двадцать девятого мая сорок второго года мы проводили учения на берегу Кубани. В моих глазах еще стоял горящий под бомбами Смоленск, оседающие в красной пыли старинные соборы и новые здания, расплавленное стекло, падавшее из пылающего дома на тротуар напротив нашей редакции, где мы работали и откуда уходили на фронт вместе с поэтами Николаем Рыленковым, Дмитрием Осиным и вообще смоленским «корпусом культуры», в котором не было лишь Михаила Исаковского и Александра Твардовского — связей со Смоленском они не порывали, но были уже всеизвестны и жили в Москве. Уходя, собирались воевать вместе, но война перемешивала людей, как пшено в кипящем котле, и через год я оказался на Кубани один, в должности командира саперного батальона. И находился я в состоянии странном и двойственном: в памяти стоял смоленский ад, а вокруг по садам источали дурманящий аромат заросли белой акации, серебряные облака лежали на холмах Закубанья, под ветром лоснилась пшеница. И молодые капитаны и лейтенанты в предвидении воскресенья подумывали о танцплощадке в городском саду…

Но вечером того же дня, часу в двенадцатом, командир дивизии собрал нас на срочное совещание. В бархатном небе, как якутские алмазы на современных выставках, мерцали крупные звезды. А командир дивизии был озабочен и немногословен:

— Всем вернуться в лагеря. К утру быть готовыми для погрузки в эшелоны…

Из Армавира, чадя угольной копотью в кубанские степи, эшелоны пошли через Ростов на Лихую, но вернулись в Батайск — Лихая была в огне. Повернули на Сталинград. Когда проехали Арчеду, решили, что нас везут под Москву или дальше на север, но в Филонове в вагон просунул голову старый, с висячими сивыми усами железнодорожник:

— Разгружа-айсь!..

Около ста пятидесяти километров пешим маршем на Дон. Зеленая шолоховская степь. Посвист сусликов. Безмятежное кружение ястреба. Полоса обороны: Пигаревка правее Вешенской — устье Хопра. «Так это же около пятидесяти километров, полоса для армии, а не для дивизии!» — «Ничего, как-нибудь…» И в самом деле — от кого обороняться? Фронт за сотни километров, ни одного самолета, зеркальный Дон. Только и беспокойства для любителей поспать — удары крупной рыбы в омутах.

После совещания в хуторе Гороховском, в присутствии дивизионного инженера Домикеева Василия Петровича и комиссара батальона Шульжика Михаила Макаровича я пытаюсь осторожно вести «разведработу» в разговоре с командиром дивизии Михаилом Ивановичем Запорож-ченко. Улыбается:

— Говорят, ты стихами баловался… Как там поэты пишут относительно будущего?

— «Что там за ветхой занавеской тьмы? В гаданиях запутались умы. Когда же с треском рухнет занавеска, увидим все, как ошибались мы». Омар Хайям.

— Очень хорошо! Читай почаще, особенно на ночь в штабе. Ночи хороши, не спится, каждый ротный, комбат и адъютант до рассвета решает задачи за командира дивизии, армии, фронта, за нашу Ставку и за Гитлера… А окопы копаете — лишь бы пузо спрятать, мостики делаете горбатенькие да шаткие… А если «с треском рухнет занавеска» — тогда что? Прикиньте…

Прикидывали. И не понимали. Наши судьбы писались не нашими перьями.

Директива Гитлера № 1, 1942 года:

«Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».

Цейтцлер, впоследствии начальник немецкого генштаба:

«Если бы немецкая армия смогла форсировать Волгу в районе Сталинграда и, таким образом, перерезать основную русскую коммуникационную линию, идущую с севера на юг, и если бы кавказская нефть пошла на удовлетворение