носу столкнулся с ним лишь в эшелоне. Железнодорожный путь дивизии первоначально лежал через Батайск на Миллерово, но немецкая авиация разнесла Лихую, и наши транспорты повернули на Сталинград. Там мы простояли часа три, с одиннадцати до четырнадцати, и Вадим Шершнев чуть не опоздал к отправлению. Он был пьян совершенно, когда лыка не вяжут и родную мать не признают, но бушевал и отбивался — его насильно втиснули в теплушку. И даже не в командирскую, а в хвост поезда, к зенитчикам.

Перед вечером, проснувшись, но не проспавшись, он, завидя меня, стал кочевряжиться:

— А, начальник эшелона! Дорожный главком! Вопию и рыдаю — виноват, проштрафился…

— Брось паясничать, комбат!

— Эх, капитан, на ступеньку выше залез — и уже поучаешь! А ты мне скажи: куда ты нас везешь? Знаешь? Нет, не знаешь… И никто не знает… Лихая — чик, Миллерово — чик… Потому живи… Баба подвернулась, рюмка — хватай, пока другие не перехватили.

— Спи.

— А я не хочу… Я думаю… Ты, я, они — кто? Временная затычка к бочке… Думаешь, до Берлина дойдем? Я — нет. Ты — тоже нет. А кто дойдет, не знаю… Может, тот еще не: родился… Давай песни петь: «Догори-горай, моя лучина…»

— Раскиселился, — констатировал адъютант. — А ну, взяли!

Мы засунули Вадима Шершнева, как сырой тюк, на нары. Некоторое время он еще возился на соломе и что-то бормотал — за стуком колес не разобрать, — затем уснул. Увидел я его в Арчеде. Только что взошло солнце, начало пригревать, но из степи тянул ровный, напористый ветер, принося запах полыни и сырой земли, а на западе поднялись перистые облака, обещая перемену погоды. Паровоз временами пускал пары, отращивал белые усы, помощник машиниста, хромой сухощавый человек в замасленной робе, разговаривал со старой стрелочницей, закутанной в деревенский платок. Лица у них были усталые, озабоченные. А невдалеке слонялся Вадим Шершнев, собирая какие-то невзрачные цветочки, — он снова был свеж и подтянут, словно ничего не случилось.

— Вчера я много мякины намолол? — улыбнулся он, поздоровавшись. — Как напьюсь, так и несет…

— Было.

— Понимаешь, старого товарища встретил, только что из госпиталя. Руки — как не бывало… Ну, с горя взяли сверх боекомплекта. — Посмотрел на меня пристально, спросил: — В донесение включал? Как ЧП?

— Нет. Пока.

— И не стоит… По-человечески… И себе же лучше: чистеньким прибудешь, без происшествий. В образец поставят. Начальник эшелона без происшествий — тоже этап по службе.

Я разозлился:

— Ты, капитан, начинаешь мне надоедать пустословием: Между прочим, я в армии временно, отвоюю, форму сдам — и привет. Если жив буду. Это вам, кадровым, надо об этапах по службе думать, о генеральстве мечтать. Для вас это профессия…

Почувствовав, что разговор вышел за рамки шуток, он промолчал и ушел в вагон. А я, остыв, решил никому ничего о происшествии не докладывать. Подумал утешительно для своей совести: «Перемелется — мука будет».

Высадились мы на станции Филоново и, пройдя около полутораста километров степью, прибыли на Дон в районе Вешенская — Еланская — Хопер. Никому и в голову поначалу не приходило, что тут и воевать придется, думали, получив оружие, что будем доучиваться, что входим в какой-то особо глубинный резерв. Но дней через десять иллюзиям суждено было рассеяться. В деревянной школе станицы Вешенской, неподалеку от дома Михаила Шолохова, состоялось совещание командиров. частей. Столы и парты в школе уже покрылись пылью, сквозь пыльные стекла окон пробивалось солнце, брусками топленого масла лежало на щелеватом деревянном полу. Влетев в раскрытую форточку, бились о стекло два или три шмеля, нагоняя сонливость. Их назойливый зуд, вероятно, отвлекал мысли рыжеватого, невысокого роста генерала, излагавшего обстановку, потому что он вдруг сказал: «Можно было и окна открыть. Впрочем, сойдет и так», — и продолжал рассказывать о прорыве немцев под Харьковом и в Донбассе. Заключил он неожиданно: «Кроме той, что вы занимаете своей дивизией, земли для вас позади нет. Вопросы есть?» Вопросов не было. Когда генерал уехал, командир дивизии сказал:

— У немцев губа не дура… Разрезают нас пополам и с военной точки зрения, и с экономической — где голова, где ноги. Кто думал, что мы прибыли сюда на казацких харчах жиры нагуливать, самое время очухаться.

Начали расходиться. В толкотне у крыльца я встретил Вадима Шершнева.

— Поздравь, — сказал он, — иду на высоты за Базки плацдарм держать. Вы меня видите, я вас нет… потому что вы, как мокрицы, будете в лесочках копошиться. А я — на голом бугре, на виду у вселенной.

— Почему именно ты?

— Краса и гордость Войска Донского… Откуда я знаю? Приказали — и все. Жребий!

Задача батальона, по правде сказать, была трудная и, чего греха таить, опасная — прикрыть район переправы до эвакуации последнего солдата и последней машины. Весь остальной берег отдавался без боя — его было нечем держать. И Вадим Шершнев сел на высотах, и там я его видел в последний раз — если не считать одного из заседаний трибунала, куда мы были приглашены, но это уже позже.

В тот день я занимался рекогносцировкой у Дона, а заросли там не приведи бог — гущина осокорей, лозняки, перевитые ежевикой, промоины, паутина на сухих деревьях, бурьяны. И духота вдобавок. И комары. И слепни. А потом километра четыре ехал верхом и лошадь была костистая, тряская. И спотыкалась. Может быть, она никогда не ходила под седлом, может быть, я в казаки не годился начисто. Или мы оба выступали не в своих ролях. Во всяком случае, я был изжеван и разбит так, что казалось, все у меня внутри начинает рассыпаться на составные части. Однако в Вешенской не только передохнуть, но и пообедать не довелось: дивизионный инженер, ссылаясь на комдива, приказал мне проверить с инженерной точки зрения оборону батальона Вадима Шершнева. Дело уже пошло к вечеру, в степи, накаленной за день, волочились хвосты пыли за машинами и тягачами, уходившими к переправе. У горизонта иногда виделись немецкие бомбардировщики, но к нам не сворачивали, шли на какую-то другую цель. У нас оставался только постоянный сторож — «рама», которая, почти неразличимая в белесом небе, совершала по кругу свои разведывательные вояжи.

В общем, обстановка была спокойная, и я без помех обошел позиции батальона. Потом зашел на командный пункт. Он мне не понравился — узкая, едва повернуться, землянка, прикрытая ракитовыми сучьями, без всякой засыпки.

— Для суслика строил? — спросил я у Шершнева.

— Да я только сплю тут. А жизнь — под солнцем и луной.

— Окопы тоже на живую нитку.