Ирина уже почти прошла мимо, но вдруг опять оглянулась, услышав протяжный страдальческий стон.

Старуха кивнула, словно соглашаясь с чем-то. Ноги ее безобразно дернулись. Шея переломилась, голова упала на грудь. Изо рта по подбородку побежала живая черная струйка.

– Помирает… – выдохнула Ирина.

– Пьянь старая! – буркнул за спиной Ирины липкий голос. – Пни ее, чтоб знала!

Она обернулась. Лицо, скрытое медицинской маской от гари. Блуждающие белесые глаза, в глазах несвежая застоявшаяся вода. Ирину градом прошиб пот. Струйки потекли прямо от головы, с затылка по шее, между лопаток, ниже по спине, между ягодиц, промочив трусики.

В этот миг в тело Ирины, разрастаясь, вошла нестерпимая боль, проникая в нее извне, сразу со всех сторон. Боль эта живая и даже зрячая. Она светло, как нечто свое родное, давно знакомое, оглядывала ее изнутри. Она не может заполнить ее всю до конца. Что-то острое ощерилось, преградило путь, не пускает. Ирина с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. «Нет сил вынести, стерпеть… Всё плывёт и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх и желание быть поглощённой в этом безумном вращении. Подземный грот исчезает в пространстве, обрывая корни сознания. Серая пелена на глазах тает и стекает по щекам. Прощай!»

Последнее, что Ирина услышала, был все тот же липкий голос:

– Здоровая молодуха, а так нажралась!

Ирина очнулась. Она сидела на свернутой вчетверо газете рядом с мертвой уже старухой. Кто-то прислонил Ирину спиной к каменной липкой стене.

Дышать нечем.

– Ко мне нельзя, – раздался рядом, прямо в ухо, потный голос. – Куда пойдем? Ко мне нельзя! Баба моя на даче, а кто ее знает. Нюх у нее… – добавил голос с печальным уважением.

Ирина подняла голову. Весь промокший потом лысый мужчина. Ирина тупо уставилась на него непонимающим взглядом. Мужчина с досадой плюнул и пропал в толпе.

Она склонилась набок, пытаясь отодвинуться от мертвой старухи, оперлась двумя руками о заплеванный асфальт, медленно поднялась. Достала зеркальце из сумочки.

«Хорошо, что я сегодня не накрасилась! – Она огляделась вокруг – Белорусский вокзал! Что я здесь делаю?! Куда я собралась? Ах да, в Шереметьево. Или в Новый Иерусалим? Кто-то из моих знакомых купил там дачку у какой-то сумасшедшей. А кто? Не важно! Скорее бежать отсюда, подальше от города. Доеду – вспомню. Лучше на аэроэкспрессе до Шереметьево! Без разницы, в Крюково или в Таиланд, – сесть в электричку. Паша называет их зеленые собаки. Да, особенно в жару там воняет… псиной. А какой сегодня день?»

Когда-то давно начатая здесь помпезная стройка совсем зачахла. Какие-то турки или арабы только и успели что вырубить старинные деревья и снести памятник вечно унылому Максиму Горькому. Потом здесь лишь изредка появлялись все те же турки-арабы и растерянно блуждали в пыльном мареве, копошась в строительном мусоре, но сейчас и они исчезли.

У вокзала в раскаленном мареве вместо одиноких прохожих, походивших на призраков в своих медицинских масках, роился целый карнавал пестрой, разношерстной толпы пассажиров и разомлевших торговцев. Унылая печать безнадежности на всех лицах.

Потеки краски на макияжных масках женщин, приехавших в Москву издалека.

Накрашенные как для праздника, на котором можно спрятаться от тоски за маской из нарисованных губ и глаз.

Она вдруг вспомнила карнавал в Рио-де-Жанейро:

«Я тогда потеряла Павла в сумасшедше орущей толпе. Повсюду потные, раздетые до пояса мужчины и почти голые женщины в накрашенных прямо на лица масках. Все поют и бешено отплясывают что-то африканское.

Меня вытеснили в темный душный переулок, ведущий в мертвенно тихий дворик, увешанный сохнущими белыми простынями. И вдруг прямо на меня вышел молоденький негр в белых штанах с голым точеным торсом с иссиня-черной лоснящейся кожей.

Он шел, блаженно улыбаясь, в сумерках сверкали белки его широко открытых глаз и белые зубы. Он смотрел мне прямо в глаза, а с лица не сходила застывшая, как маска, улыбка. Я подумала, что он нападет на меня, и страшно испугалась. Но когда я опустила взгляд, то заметила, что он держится за правый бок и по пальцам ручьем течет красная кровь. Кровь уже промочила его белую штанину и стекала в белый ботинок. Я поняла, что эта «маска» на лице была не улыбка, а гримаса боли. Тогда я испугалась еще больше. Никто из толпы не обращал на него внимания. Я прижалась к стене, а он, уставившись в пустоту, прошел мимо, и, покачиваясь, скрылся в глубине двора, укутавшись в развешанных там белых простынях.

Я кинулась обратно в толпу. Повсюду грохот ритуальных барабанов, какофония трещоток и свистков, дурманящий, удушающий, тошнотворный запах жареной свинины, оскалившиеся лица и маски.

В свою гостиницу я добралась только к ночи. В вестибюле сразу же увидела Павла. Нервно размахивая руками, он что-то бурно объяснял улыбающемуся негру-полицейскому в ослепительно-белом мундире, как у какого-то принца из сказки.

Обернувшись и сразу заметив меня в очумелой разномастной толпе туристов со всего мира, Павел бросился ко мне. Осмотрел, всю ощупал – цела ли я. Крепко обнял, поцеловал и принялся ругать.

Мы тогда были счастливы, как больше никогда позже.

Мы были там с Павлом прошлой зимой. Нет! Прошлой зимой мы были в Таиланде. Нет! Нет! Лучше не вспоминать – в Таиланде мы встретились с Аллой. Странно – раньше я думала о ней все время, беспрестанно, неотрывно, а сегодня вспомнила в первый раз. Все равно Паша мой. Навсегда!

Павел, Пашуля, Паша – такое мягкое пушистое имя, а ему почему-то не нравится. Он почему-то не любит, когда я его называю Паша, на каком-то языке, говорит, это плохое слово. А мне нравится – Паша. Я все равно так и зову его, но только про себя. Он тонкий, тонкий, как струна».

За спиной раздался голос:

– Иришка!

«Павел?! Что он здесь делает? Теперь все будет хорошо – туфелька-то к удаче порвалась. Как раз домой меня подвезет», – обрадовалась Ирина.

Она скомкала и спрятала билет на аэроэкспресс глубоко в сумочку.

«Пашка… Я люблю каждую его ресничку, каждое дыхание».

– Ну! Садись же!

– Что ты здесь делаешь?

– Встречаю тебя, дуреха.

– А какой сегодня день?

– Пятница, пятница! Мы же договорились!

«Действительно – дуреха. Забыла. Как я могла забыть? Куда я собралась?!»

– Чего так долго? Я же сказал тебе: пятница, ровно в три. Ну, садись!

– Там старуха померла, – растерянно проговорила Ирина, словно оправдываясь.

– А-а! – Павел кивнул, как будто давно знал эту старуху и знал, почему она умерла. Даже с каким-то равнодушным удовлетворением. – А что я тут как на сковородке жарюсь, тебе наплевать?